противостоит этому холоду.
— Правитель — это тот, кто возлагает на себя вину за беды страны, — шепотом сказала Элька, — тот, кто готов на жертву.
— Да. — Лицо герцога было неподвижно, шевелились лишь губы. — Ты послана судьбой, чтобы мне стало стыдно. Судьба вообще паршивая, хитрая баба. И мстительная. Но я не могу отменить сделанного, Эля. Пойдем.
Только тут она заметила, что коляска остановилась и их больше не потряхивает на круглых спинках брусчатки.
Герцог выбрался из экипажа, подал Эльке руку.
И Элька ахнула.
Дорога к порту была устлана коврами, а по обеим ее сторонам стояли нарядные люди и бросали цветы, и когда она рука об руку с отцом прошла по этим коврам, цветы продолжали сыпаться, и густой, тяжелый аромат поздних роз перебил извечные портовые запахи тухлой воды и гнили.
Несколько пароходиков, стоящих в гавани, были убраны флажками, и эти флажки развевались на ветру, красные, синие, белые, и при появлении Эльки с герцогом пароходики издали торжественный гулкий рев, словно живые, и Элька слушала их, и сердце ее трепетало у горла.
Герцогская яхта стояла у причала, перила трапа были в шелковых лентах и цветах, а на мачте дрогнул и развернулся государственный флаг.
И герцог рука об руку с Элькой поднялся по трапу.
Светописцы зажигали свои белые огни — это было похоже на праздничный фейерверк. Матросы в белых блузах стояли шеренгой у борта яхты, и герцог за руку привел Эльку на носовую палубу, и двое матросов встали по бокам, и мышцы под белыми робами у них были как у Калеба.
Капитан (наверняка капитан, потому что он был в фуражке) подал герцогу громкоговоритель, и тот поднес его к губам.
— Сограждане, — сказал он тонким и высоким голосом, как всегда говорил, когда волновался, — я знаю, чего вы ожидали от меня, от своего правителя. И я знаю, что должен делать каждый правитель на переломе тысячелетней зимы. Я верю древним хроникам. Раз за разом тысячелетняя зима наступала и губила наши поля и цветущие сады. Раз за разом спускались с гор лавины, уничтожая шахты и рудники. И каждый раз лишь царская жертва заставляла ее отступить. Ибо зачем нужны правители, как не для того, чтобы заплатить самую высокую цену, когда это от них потребуется! И я отдаю в жертву лучшее, что у меня есть.
Элька ощутила, как оба матроса, справа и слева, взяли ее за локти. Она не могла бы пошевелиться, если бы захотела. Но она не хотела. Она просто стояла и смотрела на толпу, которая разом ахнула, но не удивленно, а восторженно.
Толпа знала, что будет, подумала Элька. А она, Элька, — нет. Наверное, поэтому ей и не разрешали смотреть дальновизор. И не давали газет.
Это плохо. Принадлежать к знати — это быть тем, кто знает.
— Мою старшую дочь, лучший цветок моей крови. — И герцог обернулся к Эльке.
В его глазах она увидела тревогу — боялся, что она будет кричать и отбиваться, поняла Элька. Но Элька стояла, глядя ему в лицо и плотно сжав губы.
— Прости меня, Эля, — сказал герцог. — Или нет… не прости. Хотя бы пойми. Политика — жестокая штука, а Лидушка — такая слабенькая.
Элька разлепила губы.
— Я понимаю, — сказала она.
— Тебе объяснят, что нужно делать.
— Хорошо, — согласилась Элька. — Скажи этому, пусть отпустит мне руку.
— Отпусти ее, — сказал герцог.
И Элька, почувствовав, что чужая хватка больше не мнет ей предплечье, развернулась и ударила господина герцога по лицу. Он прижал руку к щеке, потом, сгорбившись, стал спускаться по трапу, а Элька, больше не обращая на него внимания, повернулась к толпе и помахала рукой. И так она стояла на носу и махала, пока трап не убрали, паруса не подняли и яхта не вышла из порта в открытое море, где ветер срывал барашки пены.
Капитан хотел увести ее в каюту, но Элька сказала:
— Нет. — И добавила: — Не бойтесь, я сделаю все, что надо. А что надо?
— Ну… — Капитан, как подумала Элька, тоже был кем-то вроде Калеба, только рангом повыше. — Вас доставят на некий остров. И оставят там. Это все, что я знаю.
— А потом? — спросила Элька.
— Никто не знает, что будет потом. Нам дан приказ сразу отчалить.
— Поражена вашим мужеством, — сухо сказала Элька.
— Это приказ, — повторил капитан. — И все же позвольте проводить вас в каюту, госпожа Электра. Становится холодно.
— Это тоже приказ?
— Да.
Элька пожала плечами и, держась за поручень, спустилась в роскошную каюту, в точности такую, как она себе когда-то воображала, всю в бархате и красном дереве, с медным хронометром на стене. Она села на красный плюшевый диван и попробовала заплакать, но не сумела. Тогда она накрылась пледом и заснула, прямо в белом жестком платье. Ей снились гостиница и окно с наметенной синей полосой снега.
Островок торчал посреди рябой водной поверхности, точно обгорелые руины какого-нибудь старого замка, и лодка, отчалившая от корабля, скользила тихо, потому что матросам было страшно и они даже весла старались опускать в воду бесшумно. Элька сидела на носу, кутаясь в плед. Господин герцог, снаряжая ее, не подумал, что ей может быть холодно, он вообще о ней не думал, но плед был теплый и ничем не хуже меховой горжетки госпожи герцогини. Потом лодка чуть ощутимо проскребла килем по дну, и рулевой сказал:
— Вылезайте, барышня.
— Что, прямо в воду? — спросила Элька.
— До берега близко? — сказал рулевой.
— Боитесь? — спросила Элька равнодушно.
— Боимся, — согласился рулевой.
Элька подумала, моряки должны вернуться и отчитаться, что оставили ее тут как положено, а иначе господин герцог с них спросит.
Она скатала плед, сунула его под мышку и переступила через борт, даже не пытаясь поднять повыше платье. Подол тут же намок и стал серым. Элька сделала несколько шагов — здесь и правда было мелко — и выбралась на скалистый берег. Кроме обломка скалы, немного защищающего от ветра, тут ничего не было. Белый помет чаек заляпал выступы и грани, и от этого очертания скалы казались чуть смазанными. Когда Элька повернулась к морю, лодка была уже далеко, а яхта дрожала от нетерпения, словно испуганное животное. Элька отвернулась и больше не смотрела в ту сторону.
Потом она стащила с себя платье, разложила его на относительно сухом клочке суши, придавила камушками, чтобы не улетело, завернулась в плед и стала ждать.
— Эля!
Она вздрогнула и обернулась. Солнце ушло, красная полоса над морем догорела, и в темном небе встали привычные бледные занавески. Скоро они станут ярче и надолго повиснут в зимнем небе.
— Так я и думала, — сказала она.
Тюлень стоял у кромки воды, что-то в его очертаниях было неправильным, и, приглядевшись, она поняла, что одной руки у него нет. По плечо.
— А как ты теперь плаваешь? — спросила она.
— Плохо плаваю, — согласился тюлень.
— Сейчас ты мне скажешь, что пришел меня спасти.
