— Ты — наш бард, — льстиво сказал Балор. — Наше гнездо прославилось благодаря тебе.
Он положил ладонь Фоме на плечо и притянул его к себе. Фома стряхнул с плеча чужую зеленую руку.
— Не хочешь поиграть со мной, бард? — Балор улыбнулся широко и доброжелательно. — Ну-ну, не сердись. Для меня тут нет обиды — бард принадлежит сам себе.
Фома встал. Повсюду на тростниковых настилах, на досках, уложенных поверх высоких свай, веселились кэлпи. Веревочные лестницы колыхались на легком ветру, к ним для красоты были привязаны зеленые ленточки. Всюду были кэлпи, они шумели, пили из серебряных и деревянных резных кубков, жарили на раскаленных камнях, на потайных костерках водяных змей, сидели на тростниковых циновках, на перекладинах в развилках деревьев, на зеленой траве… Некоторые сидели парами, тесно сплетя руки. От таких Фома отворачивался, делая вид, что смотрит в другую сторону.
Ни одной женщины, подумал он, ни одного ребенка. Наверное, они прячут их в недоступных густых плавнях — километры и километры зелени и воды, то, что с самолета кажется сушей, а на самом деле трясина, зыбкое месиво, обманчиво прикрытое сверху плавучими островками, ряской, тиной… А где прячется она? Где-то совсем рядом, совсем рядом. Иначе откуда этот зов, эта тоска по недостижимому?..
Он шел меж спящих, меж сплетенных тел, вдруг настала ночь, совершенная, тихая, звездная ночь, звезды отражались в воде, он никогда не думал, что от звезд на темной воде могут быть дорожки… Где-то за его спиной раздался всплеск. Ондатра нырнула, оставив на воде темную прореху. Там, за деревьями, если пройти чуть вглубь и влево, если свернуть на эту тропу…
Тропа по бокам поросла колокольчиками-тройчатками, самосветящимися бледным светом, а в конце пути была поляна, окруженная густыми зарослями ивняка, и в самом сердце этой поляны стояла она и тоже светилась, словно цветы-тройчатки, словно прекрасный опалесцирующий сосуд, словно мраморная статуя, погруженная в толщу зеленой, пронизанной солнцем воды.
— Откуда ты взялась? — спросил он.
Ни одна лодка не подойдет к лагерю кэлпи бесшумно, ни один пришелец не останется незамеченным… И все-таки вот она, стоит тут, перед ним, стоит и светится…
— Я умею открывать тропы, — сказала она.
— Открывать тропы?
— Да. — Она улыбнулась и приложила прохладную руку к его щеке. — Помнишь, тогда, в вашем парке, на насыпи? Тропу можно открыть в любом месте, лишь бы на другом ее конце были деревья.
— Это ваша кэлпийская магия? — спросил он шепотом.
— Да, — кивнула она, — это наша фоморская магия. Ты избегаешь называть нас нашим тайным именем? Но у тебя у самого наше имя, маленький бард.
— Это случайность.
— Да, — согласилась она, — это случайность.
Колокольчики-тройчатки пахли так, что у него перед глазами плавали белые точки. Потом он понял, что это золотоглазки, они окружили его, их прозрачные бледные крылышки трепетали у его век.
— Они всегда приходят, когда приходишь ты?
— Нет, — сказала она, — они всегда приходят, когда приходишь ты. Ты пел моим людям, я знаю.
— Да, я спел им четыре раза. Один раз — песню битвы, другой раз — песню смерти, третий раз — песню хитрости и четвертый раз — песню славы.
— Как ты вырос, маленький Фома!
Он молчал. Личинка вертячки, думал он, зов, который нельзя преодолеть…
— Мне не следовало приходить сюда, — сказала она, — но я пришла. Что ты со мной делаешь, маленький Фома?
— Зачем я тебе? — спросил он хрипло. — У тебя есть твои воины.
— У меня есть мой бард… Наконец-то у меня есть мой бард. Я выбрала тебя и не ошиблась.
Она прильнула к нему, руки ее были точно две серебристые рыбки, они скользили по его телу, это было щекотно и сладко…
Он отстранил ее, и рыбки-руки в удивлении метнулись прочь.
— Сегодня я помогал воевать со своим народом. А человек из моего народа пытался убить меня.
— Это значит, ты становишься взрослым.
Я взрослый, подумал он и обнял ее. И она прошептала ему в ухо теплым дыханием:
— Ах, что ты со мной делаешь!
Он целовал ее волосы, они были теплыми и пахли мокрой лесной зеленью и белыми цветами, целовал ее маленькие уши, нежные, словно перламутровые раковины, целовал ее глаза, прикрытые бледными веками с синеватыми прожилками.
Руки ее заплелись у него на шее…
Если я не скажу ей сейчас, когда я смогу это сказать, подумал он в тоске. Кому? Элата бы меня не понял. Ингкел презрительно скривился бы, Балор рассмеялся. Ни мертвым, ни живым… никому… только ей.
Он отстранился, по-прежнему удерживая ее руки, чтобы она не убежала далеко.
— Я бард, я должен петь. Но сегодня я спел твоим, и погибли мои. Наверняка погибли… А кэлпи…
— Фоморы, — поправила она и сдула прядку, упавшую на лицо.
— Твои фоморы сидят и пьют, и веселятся, но их всех убьют… Им не выстоять против людей.
— Обними меня крепче, маленький бард, — прошептала она, — обними меня!
— Четыре песни я спел… у меня осталась только одна… только одна песня. Я больше не хочу петь о войне. Я хочу петь о любви.
— Я тоже не хочу говорить о войне. Я тоже хочу говорить о любви!
— Я хочу понять… Почему вы всегда воюете? Почему ненавидите нас?
— Но я люблю вас, — сказала она.
Он чуть не выпустил ее из рук.
— Что?
— Я люблю вас. Вы люди. Вы прекрасны. Ты прекрасен, маленький Фома, мой бард.
— Но твои воины…
— Мои воины не могут не воевать. Это их суть. Это их честь. — Она повернула к Фоме прекрасное бледное лицо. — Когда фоморов много, они воюют друг с другом. Когда их мало — с людьми.
— Нас тоже мало, — сказал он, — и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.
— Мы нужны друг другу, — согласилась она. — Иначе с кем мои воины будут воевать?
— Я сложу песню, песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.
— Ты бард, — согласилась она, — ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной! — И потянула его за руку.
— Ты появляешься и исчезаешь, — пробормотал он. — Где ты находишься, когда тебя нет?
Она рассмеялась:
— Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я скажу тебе тайну, страшную тайну…
— О чем ты?
Она прижалась к нему тесно-тесно, охватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:
— Королева скоро умрет!
— Королева умрет? — переспросил он растерянно. — Почему?..
«Ты бард. Ты пил молоко королевы…»
— Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это не важно.
— Что не важно?
— Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…
Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы — крохотные и нежные, как у ребенка.
