— Вы — удивительное племя, — нежно стозвался Ингкел.
И воины в лодках, грозные воины кэлпи застучали древками копий о днища. И закричали:
— Веди нас, бард!
Что я наделал, думал Фома. Это потому, что я все-таки не кэлпи, я не понимаю всего. Я вообще ничего не понимаю. Они способны думать только о войне, слышать только боевые песни, а я не могу остановить их. У меня больше нет арфы.
Но я пел без арфы, я смогу, только нужно спеть правильную песню. Ах, если бы я мог знать, какая песня правильная! Но я всего лишь маленький мальчик, белая личинка, которой не суждено стать крылатой тварью.
Но она, она теперь королева, а королева может приказать. Нужно найти правильные слова для одного-единственного слушателя, а я — ее бард. Нужно найти слова любящего для любящей. И она прикажет остановить войну. Она королева. Она поймет меня.
Он вновь сердито потер глаза. Черные точки лодок парили в мутной пелене. Это от слез, подумал он, это от слез.
Он обернулся к Ингкелу:
— Я должен вернуться. К ней. На остров.
— Не делай этого, маленький бард.
— Я бард, и кто ты такой, чтобы приказывать мне, Ингкел?
— Я твой друг, — сказал Ингкел спокойно, и сердце Фомы сжалось от угрызений совести.
Но он только попросил:
— Подгони лодку к берегу. И вели остальным ждать меня.
— Мы без тебя никуда не пойдем, — сказал Ингкел. — Но бард не должен входить к королеве. Только к дочери-сестре. А новым дочерям-сестрам еще предстоит появиться.
Самое разумное было бы убежать, подумал Фома. Она звала меня. Еще до того как стала королевой. Сейчас у нее власть. Она укроет меня. И лодки кэлпи будут плясать на волнах, пока им не наскучит и они не разбредутся по обгоревшей Дельте… Нет, она подскажет мне слова. Слова новой песни. Я спою ее приказ, ее повеление, я спою про любовь, ведь это будут слова любящей для любящего.
— Оставайся в лодке, Ингкел, — велел он, — я вернусь.
— Мы будем ждать тебя, маленький бард. Но не тревожь ее. Ты чужак, а я знаю, что говорю.
— Я бард, — сказал Фома и спрыгнул в воду.
Крохотные полупрозрачные мальки прянули в стороны от его сапог. Они уцелели и дадут начало новому рыбьему племени Дельты. Быть может, среди них крохотный водяной конь, как знать? Фома ступил на прибрежный песок, и песок зашуршал под его ногой.
Золотоглазки вились вокруг его головы.
Вертячка, проклятая зараза смерти. Как найти слова? Она королева, это ее подданные, она знает. Фома вдруг подумал, что обманывает себя. Он вовсе не хотел ни о чем ее спрашивать. Он просто хотел ее видеть.
Как странно идет здесь время, был день, а уже ночь. Быть может, я больше не могу отличить дня от ночи? В плавнях такой дым…
Зеленый тоннель в ивняке на сей раз оказался низким и широким, своды его светились… Что-то перегородило Фоме дорогу. В этом зеленоватом сумраке ему потребовалось подойти совсем близко, чтобы увидеть, что такое там лежит.
Это был мертвый старейший.
Он лежал, скрючившись, и оттого казался меньше. Корявые руки судорожно сжаты, ноги-корни согнуты в коленях и подтянуты к бугристому животу — он был словно огромное взрослое насекомое, застигнутое морозом. Фома заставил себя прикоснуться к нему. Теплый, но это была теплота мертвого сухого дерева. Казалось, поднеси спичку — и он вспыхнет чистым белым пламенем. Неужели старейшие тоже дерутся насмерть, здесь, среди цветов и изумрудных мерцающих светляков?
Он осторожно обошел тело. Жаль, что со мной нет арфы, подумал он вдруг, какую песню я бы ему спел!
Чуть дальше на тропинке, поросшей цветами-тройчатками, он увидел еще одного старейшего, темную груду. Щель рта разомкнута в последнем усилии, пальцы сжаты в кулаки, огромные кулаки, величиной с голову взрослого кэлпи.
— Остров, — сказал Фома, — это ты их убил, остров? Зачем?
Дальше он наткнулся еще на одного. Все, все старейшие лежали здесь, точно мухи, застигнутые морозом, точно обломки дерева, выброшенные бурей на берег. Он шел, обходя эти обломки, сопровождаемый стайкой золотоглазок, и там, в конце зеленого тоннеля, устланного мертвыми телами, была она.
Она сидела на подушке зеленого мха, белая, светясь в зеленом полумраке.
— Ф-фома, — сказала она, и лицо ее исказилось в мучительном усилии.
Он молчал. Потом упал на колени и зарылся лицом ей в волосы.
— Любимая, — сказал он, — королева! Что мне делать? Как спеть им мир? Как остановить их? Я спел им песню любви, и теперь они собираются убивать врага, которого любят. Они убьют наших мужчин и возьмут наших женщин… Их тысячи, и они готовы к смерти. Я увел их от удара, а они теперь ударят сами. Там, на Территориях, мои отец и мать. Я видел мать, когда пел твоим воинам песню битвы, — она поседела. Я видел отца — его гложет предчувствие смерти. Если фоморы пойдут на приступ — погибнут все. Он умрет, моя королева. Все умрут.
— Не важно, — сказала она, — иди сюда.
И такая сила была в ее голосе, что в голове Фомы вспыхнул ясный, отчетливый, как песня, зов, и он не смог противостоять этому зову.
Он обнял ее, она была горячая и липкая, его ладони вдруг оказались в какой-то вязкой слизи, все ее тело источало вязкую слизь, и еще она была разбухшая, словно белая рыба, и дышала часто, как рыба, вытащенная из воды, и губы ее были круглыми и белыми и силились вытолкнуть слова…
— Ф-фома… — Глаза ее открылись. Они были пустыми и блестящими, точно два жестяных кругляша.
Он медленно поднялся.
— Прости меня, я понял. Прости. Я не должен был сюда приходить. Но они погибнут, ты понимаешь? Они все погибнут.
— Фома, — повторила она, — это не важно. Иди сюда.
— Прости меня, — повторил он и всхлипнул. — Прости.
— Фома… Это не важно… иди сюда.
Он, отвернувшись, вышел из зеленого сердца заповедного острова, и золотоглазки вились вокруг его головы…
Вода была теплой и воняла кипящим супом.
Его лодка шла впереди, за ней следовали другие, грозно ощетинившись копьями, и в каждой по двое-трое кэлпи. Вода была грязная, на поверхности собирались мертвые насекомые, клочья сажи, какие-то обгорелые комочки. Он миновал огромную белую рыбу, плававшую вздутым брюхом кверху, плавники ее были растопырены, глаз не было совсем.
Дым стелился над плавнями, сбиваясь в комковатые серые облака, тут же выпадавшие бурым грязным дождем, на волне покачивалось растрепанное птичье перышко.
— Они пришли, чтобы убить нас всех — сказал Ингкел, — но мы живы. И когда умрем, наша смерть будет славной.
— Вы словно бабочки, летящие на огонь, — Фома щурился, пытаясь разглядеть в дыму его лицо. — Почему вы так хотите умереть? Живите, дайте жить людям. Пришлите парламентеров.
— Кого? — удивился Ингкел.
— Вождей. Тех, кто будет говорить о мире.
— Ни один вождь не станет разговаривать с врагом. Какой же он после этого вождь?
А если я убью себя, подумал Фома, они нападут? Или рассеются по Дельте, будут прятаться, трусить,
