нападать исподтишка? Все равно это лучший выход. Для них и для людей. Я должен убить себя. Но не могу. Я трус, я словно кэлпи без барда. У меня нет песни. А ведь когда-то я мечтал о подвиге, о славной смерти, о том, что меня возьмут в плен, но я не уроню своей чести. О том, что меня будут пытать, но я не скажу ни слова… Как вообще можно мечтать о славной смерти? Это был не я. Это был кто-то другой. Маленький мальчик по имени Фома. Я все-таки вырос. Я все-таки вырос.
— Ты мне веришь, Ингкел? — спросил он.
— Да. — Ингкел энергично кивнул в подтверждение. — Ты замечательно спел, я верю тебе, маленький бард. Я жалею, что поверил тебе не сразу. Если в тебя будут стрелять, я прикрою тебя своим телом.
— Тогда готовься. Мы пойдем вперед. Раньше всех. Быстрее всех.
Ингкел, казалось, удивился.
— Зачем? — спросил он.
Но Фома уже выпрямился в верткой лодке и махнул рукой авангарду, чтобы повременили.
— Битва должна быть честной, — сказал Фома, — а люди хитры. Они могут выслать нам навстречу отряд. Отряд пропустит нас и ударит сзади. Мы оторвемся от остальных и поплывем вперед, так быстро, как только можем. Но поплывем тихо… Мы — разведчики, мы идем навстречу опасности, мы схитрим, чтобы битва была честной. Если мы встретим такой отряд, мы ускользнем от него. И все узнают об этом.
— Бард для того, чтобы учить новому, — согласился Ингкел. И добавил: — О таком не спел бы даже Амарген.
И он налег на шест. Их лодка рванулась вперед, задрав хищный нос…
Лодка скользила по поверхности воды, оставляя за собой темную полосу в парчовой густой ряске.
— Мы уже близко. — Ингкел поднял шест.
Лодка по инерции еще какое-то время двигалась, потом замерла. Слышно было, как волны плещутся о борта.
— Впереди пустая вода, — сказал Ингкел, — никакого отряда нет.
— Ты уверен? — спросил Фома.
— Да, маленький бард. Я вижу смотровые вышки белоруких. Ах, какая славная будет битва!
— Я плохо вижу, словно сгущаются сумерки или слезы застят мне глаза…
— Но ты же бард, с бардами всегда так. Они видят ухом.
— Ты хочешь сказать… — Фома запнулся.
— Ты будешь старейшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?
Значит, я слепну, понял Фома. Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. У меня осталось мало времени. Но я не убью себя. По крайней мере, сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот.
— А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?
— Если я выживу, — сказал Ингкел, — если я не умру со славой и с честью… тогда я стану старейшим. Я стану старейшим, и попаду на запретный остров, и увижу молодую королеву.
— Только тогда?
— Только тогда. Но старейших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старейших не нужно. Быть может, — добавил Ингкел задумчиво, — после того как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старейшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома! — В подтверждение своих слов он поднес к губам кончики пальцев.
— Погляди, Ингкел, — сказал тогда Фома, — мне плохо видно, но я слышу какой-то шум в ивняке.
И когда Ингкел привстал в лодке, вытягивая шею, Фома поднял свой шест и с размаху ударил Ингкела по беззащитному затылку. Ингкел мягко осел — голова свернута набок, глаза открыты, и тогда Фома подхватил его на руки, пристроил его голову себе на колено и ладонью закрыл ему глаза.
— Я люблю тебя, Ингкел, — сказал Фома.
Он перегнулся через борт и положил Ингкела на воду. Тот мягко погружался на неглубокое дно, волосы шевелились, точно водоросли; руки и ноги, обтянутые рыбьей кожей, провечивали сквозь зеленоватую воду — белые рыбы-ленты. Лицо его, просвечивающее сквозь зелень, было мирным и нежным. Потом над ним сомкнулась тьма.
Фома тихо запел:
Он взял охапку копий и высыпал их в воду; копья легли на дно, взбаламутив ил, и он больше не видел лица Ингкела.
Фома ударил шестом, и лодка, которая стала легче на одного воина, рванулась вперед по нейтральной полосе чистой воды.
Наблюдательная вышка была защищена высокой сеткой из колючей проволоки. Прожектор на башне — точно круглая луна за пеленой туч. Глядеть на него было не больно, а в голове вместо медного гонга звучал тихий звон разбивающегося стекла. Словно падала и разбивалась ваза, красивая разноцветная ваза с Суши, которую он в детстве взял в руки, чтобы налюбоваться как следует, и не удержал.
Фома, обратив лицо к прожектору, выпрямился в лодке, расставил ноги, чтобы не упасть, и закричал:
— Эй, на вышке!
— Стой где стоишь! — отозвались с вышки. — Кто ты такой, парень?
Прожектор чертил дугу света, открывая чужим взглядам одежду из рыбьей кожи, его собственную бледную кожу и волосы, подвязанные, как для битвы.
— Перевертыш! — ответил он.
Рядом раздался всплеск. Пуля ушла под воду, окруженная серебряными пузырьками. Следующая уже не будет просто предупреждением, подумал Фома.
— Сюда идут кэлпи! — Лодка плясала на волнах в свете прожектора. — Много кэлпи. Объявляйте тревогу! Тревогу всем! Всем постам! Поднимайте вертолеты!
— Что ты врешь, парень?! — крикнули ему с вышки. — Они сроду не нападали открыто. А вчера мы задали им такого жару, что они не скоро очухаются.
— Я говорю правду! — захлебывался слезами маленький мальчик в нем. — Пожалуйста, поверьте! Сюда идут кэлпи, они всех убьют, их много, я сам видел…
— Я открываю ворота. Проходи, только быстрее.
Заскрипел ворот, секция решетки поднялась настолько, чтобы в нее мог, пригнувшись, проскочить человек на лодке, и вновь опустилась.
Фома зачалил лодку у подножия вышки; наверх вели железные скобы, они оставляли на руках следы ржавчины. Сколько железа, подумал он. Зачем столько железа, когда можно договориться с деревом?
— Стой спокойно, парень, — велели ему, — руки за голову!
Чужие руки быстро, профессионально обшарили его.
— Так и стой! Если ты вырос у кэлпи, они могли научить тебя всяким чудны?м штукам…
