— Я бард, — сказал он, — бардов не учат убивать. Но сюда сейчас придут кэлпи, тысячи кэлпи, и каждый умеет убивать. Пожалуйста, свяжитесь с остальными постами, ну пожалуйста!
Один из дежурных пожал плечами и сел к рации. Фома видел только его спину и голову в венце наушников. Остальные по-прежнему держали Фому под прицелом.
— Я опередил их ненамного, — сказал он, — они скоро будут здесь. И они готовы умереть.
— Это мы им обеспечим, — пообещал дежурный. Далеко за горизонтом взвыла первая сирена, вскоре все пространство вокруг оказалось пронизано их ядовито-желтым пунктиром.
— Ну вот, все в порядке. Объявлена общая тревога. Почему ты плачешь, парень?
Я дважды предатель, думал Фома. Сперва потому что я пел для них, а теперь потому что убиваю их. Но лучше так… ведь они самоубийцы, они готовы умереть и умрут, но мой отец останется жив. И никто не примет мою маму за дочь-сестру.
Внизу к шуму волн примешался грозный крик наступающих кэлпи. Отсюда он казался бледно- красным, точно размазанный след светлой артериальной крови.
— Ты был прав, парень, — удивленно сказал дежурный, — никогда такого не видел! — Он был еще очень молод и родился уже после последней войны. — Да их тысячи!
— Все кэлпи Дельты! — согласился Фома. Он отчаянно тер лицо, горевшее от слез и стыда. — Погодите! Я хочу с ними поговорить!
— Ты хочешь пулю? — спросил молодой дежурный.
— Нет! Дайте мне мегафон. Я попробую остановить их. Я бард.
— Какой еще, на хрен, бард? Что ты несешь, малый?
— Я их бард! Они не могут воевать без меня.
— А ты, значит, от них сбежал. Ну-ну… Я такого наглого вранья еще в жизни не слышал!
— Дай ему мегафон, Янис. Пускай попробует, — вмешался тот, что постарше, — мне так сдается, что большого вреда от этого не будет. Может, он разбирается в этих жабах. Сколько ты с ними прожил, малый?
— Не знаю, — сказал Фома, — там все непонятно.
Он принял теплый мегафон и свесился с наблюдательной вышки. Прожектор очерчивал только его силуэт, и он боялся, что кто-нибудь из кэлпи пустит в него копье прежде, чем узнает его.
— Стойте! — закричал Фома, и голос его распахнулся над водой веером лилового эха. — Стойте, воины Дельты! Я ваш бард! И я не буду петь эту битву!
— Аааа! — было ему ответом.
— Говорю вам — уходите! Эта битва не для вас! Эта битва будет последней!
— Ааааа!
— Бард! — разобрал он среди ритма, выбиваемого древками копий. — Бард!
— Битва! Последняя битва!
— Что-то ты не то говоришь им, парень, — с сомнением в голосе произнес тот, что старше.
— Нет! — в ярости завопил Фома, собрав последние силы. — Я ухожу от вас! Тогда я больше не ваш бард! Я буду петь людям! Не вам!
— Какая разница, кому поет бард? — крикнули снизу, совсем близко. — Главное — он поет!
— Аааа! Бард! Битва! Последняя битва!
Лодки придвинулись еще ближе, кэлпи попрыгали на решетку, некоторых свела судорога, и они повисли, точно черные муравьи, но другие, размахивая копьями, карабкались по проволоке вверх, оставляя на остриях колючек клочья рыбьей кожи и собственной плоти.
— Ты уж извини, парень, — сказал тот, что старше. Он неслышно подошел сзади и прикладом автомата ударил Фому по голове.
— Не ставьте ему больше выпивки, — сказал хозяин винарки; он хорошо относился к Фоме, потому что Фома был чем-то вроде местной достопримечательности, а у каждой приличной винарки должна быть местная достопримечательность, — а то он опять заведется. Он уже спел одно и то же по второму кругу.
— Брось, Юхан, — отмахнулся посетитель, — твой гроб с музыкой еще хуже. Ты когда еще обещал обновить его?
— Завтра Суша обещала самолет с грузами, — сказал Юхан, — будут вам диски. Я заказал Монику Лали. И «Маленьких зеленых кэлпи». Знаешь Монику Лали?
— Да, — ответил тот, — и «Маленьких зеленых кэлпи» тоже. Мы крутые зеленые парни, мы вчера погромили винарни… Как-то так… Наши девки — зеленые мавки… жабки?
— У кэлпи не было женщин, — сказал Фома, — только королева. И две дочери-сестры. Всегда две. Когда королева умирает, дочери-сестры выходят на битву. Одна убивает другую. И делается королевой. И вскоре рожает двух дочек, они же прекрасные сестры… назначены ей на замену.
— Опять за свое, — вздохнул трактирщик. — Хватит, Фома. Ты уже всем плешь проел этой королевой.
— Королева прекрасна, — сказал Фома, — точно белая рыба.
— Да, — согласился Юхан, — исключительная просто красота. Хватит, Фома.
— Каждый мечтает о королеве. Каждый, кто выжил. Ибо в тот миг, когда дочь-сестра становится королевой… избранные могут приблизиться к ней… и это радость, которой нет равных.
— Можно подумать, ты ее отымел, — сказал Юхан. — Хватит врать, Фома. Признайся, что врешь.
— Вру, — согласился Фома, водя пальцем по мокрой стойке. — Только и вы врете, жабы. Кэлпи вовсе не были смешными зелеными уродцами. Кэлпи были воинами. Грозными гордыми воинами. Кэлпи умели высвистывать ветер, заклинать месяц. Дельта расцветала от их дыхания… а не была грязной и зловонной, как сейчас, нет, не была!
— Раньше и трава была зеленее, — покивал Юхан, — и вода слаще. Понятное дело. А знаешь почему, Фома? Потому что мы были молодые, сильные и здоровые. И мир был полон чудес. Я же помню, как мы играли в кэлпи. И ты знаешь, Фома, когда мы играли, иногда начинало казаться, что вдруг… не знаю, как сказать… я не силен в словах, не то что ты!.. Что чудо очень близко, одним словом… руку протяни — и сорвешь его.
— Ну ты даешь, Юхан, — сказал посетитель, — сроду бы не подумал… Кстати, — добавил он задумчиво, — раньше и вправду вода была слаще…
— Это потому, что ее лелеяли кэлпи, — сказал Фома. — Грозные кэлпи. Нежные кэлпи.
— Ну вот, опять завелся, — сокрушенно вздохнул Юхан. — Хрен знает что они сотворили с ним, эти жабы. Пора домой, Фома. Ты найдешь дорогу? Ночь ведь уже.
— Мне что ночь, что день, все едино. — Фома обернул к нему затянутые жемчужной пленкой глаза.
Я обманул их, думал он, пробираясь к выходу, я обманул их… Я пел им о красоте королевы. Я пел, чтобы поселить у них в душах тоску о чуде. Но где-то там, где нет времени, куда не дотянутся ваши руки, ваши ружья, языки вашей нефти, где-то там, в дебрях запретного острова, который везде и нигде, лежит она, огромная, разбухшая, бессловесная, с маленьким белым лицом, с пустыми глазами, и рожает… рожает… и две дочери-сестры, так похожие на ту, какой она была когда-то, принимают роды. И старейшины-фоморы, те, кто уцелел в последней битве, лелеют новый приплод… И о, королева, моя королева, я знаю, я знаю, что у некоторых твоих детей будут русые волосы и светлая кожа… как у меня, как у меня… И им не нужен будет бард, чтобы спеть, потому что они сами смогут сложить себе песню.
И рано или поздно им окажется тесно на запретном острове, и они вновь выйдут в Дельту. И дочери- сестры с ними, чтобы учить их, чтобы пестовать, чтобы отбирать новых старейших, будущих отцов нового приплода…
И новое воинство будет грознее прежнего… И так будет, пока не исчезнет разница между кэлпи и людьми…
Я сделал все, что нужно. Песня сложилась.
И быть может, я еще успею обнять ее, молодую, обновленную, ее копию, ее сестру, в сущности — ее саму. Ибо все королевы — в сущности, одна королева.
Ведь время на запретном острове выкидывает странные штуки.
