1977. Кошмар Чапелтауна

не заплатил бы до тех пор, пока они кого-нибудь не сцапают. И не кого-нибудь, а того, бля, кто действительно в чем-то виноват.

Джон Шарк: Они снова арестовали Артура Скарджилла.

Слушатель: Я это все, на что они, суки, способны, да? Сажать Артура и стучать друг на друга.

Передача Джона Шарка

Радио Лидс

Глава двадцать вторая

Убью их всех.

За рулем.

Включаю радио:

Вчера вечером на пустыре Ханслет Kapp были обнаружены обуглившиеся останки неизвестного чернокожего мужчины. Согласно заключению судмедэкспертов, смерть наступила в результате многочисленных ножевых ранений, после чего тело потерпевшего было облито бензином и подожжено. Официальный представитель правоохранительных органов сообщил, что в процессе установления личности потерпевшего полиция обнаружила факты, указывающие на его возможную криминальную деятельность.

По данным полиции, возраст потерпевшего – двадцать семь-тридцать лет, рост – шесть футов, телосложение крупное. Полиция обратилась к гражданам, обладающим информацией о личности потерпевшего или убийцы, с просьбой срочно связаться с представителями правоохранительных органов. Полиция подчеркнула, что все полученные от граждан сведения будут использоваться в строго конфиденциальном порядке.

Выключаю радио.

За рулем кррррррррррррррррррррррррррррича:

Замочу всех!

Рассвет.

Я останавливаюсь на Даркар-лейн.

Перед входом в его дом стоит машина, на пороге его дома – молоко, внутри его дома – моя семья.

А я сижу, плачу и жалею, что у меня нет пистолета.

Потом я перестаю плакать.

Рассвет, 1977.

Я нажимаю на кнопку звонка и жду.

Тишина.

Я снова нажимаю и держу.

Я вижу розовый силуэт за стеклом, слышу голоса, дверь открывается – на пороге стоит его жена, она говорит:

– Боб? Это Боб. Одну минуточку.

Но я слышу голос Бобби и я отталкиваю ее, бегу вверх по лестнице, окрываю пинками двери. Я нахожу их в самой дальней спальне – она сидит в постели и держит на руках моего сына, а Радкин идет ко мне, поправляя пиджак.

– Давай, собирайся – говорю я. – Мы уходим.

– Никто никуда не пойдет, Боб, – говорит Радкин и толкает меня, провоцируя драку, я бью его ножкой стула по голове, он хватается за ухо, пытается до меня дотянуться, промахивается, я хватаю его за волосы и бью его проклятую морду о свое колено, снова и снова, я слышу визг и крики, жена Радкина пытается оттащить меня от него, впивается ногтями в мои щеки, а Радкин все пытается меня ударить, наконец он достает меня, и я падаю в коридор, уворачиваясь и отмахиваясь от его жены, Радкин бьет меня по лицу наотмашь, мои зубы впиваются в язык, всюду – кровь, хер уже знает чья, она закрывает Бобби, стоя на дальнем конце двуспальной кровати, крепко прижимая его к себе.

Потом наступает перерыв, затишье, рыдания, всхлипывания, ноющая и пульсирующая боль.

– Перестань, Боб, – плачет она. – Прошу тебя, перестань!

Но все, что я могу сказать ей в ответ:

– Давай, собирайся, мы уходим.

И тут Радкин впечатывает кулак мне в лицо, и все начинается по новой, я бью его головой в лоб, искры летят из глаз, он отползает от меня, я – за ним, пытаясь достать звезды и метеориты, взрывающиеся по всей комнате, впечатывая их в рожу Джона, мать его, Радкина, я пинаю его в большую черную пасть, добираюсь до кровати, дотягиваюсь до Бобби, пытаюсь оторвать его от нее, но Радкин хватает меня сзади за шею и душит, выжимая из меня жизнь до последней, бля, капли.

– Хватит! – кричит она. – Прекрати сейчас же! Но он не прекращает.

– Джон, перестань, – плачет она. – Ты же его убьешь.

Радкин отпускает меня – я падаю на колени и утыкаюсь лицом в матрас.

Он делает шаг назад – снова наступает перерыв, снова – затишье, снова – рыдания, всхлипывания, ноющая и пульсирующая боль, и чем дольше это будет продолжаться – этот перерыв, это затишье, – чем дольше я буду тут лежать, тем скорее они отвлекутся.

И я лежу, уткнувшись зубами в матрас, и жду, пока Луиза, Радкин, его жена, пока один из них не даст мне фору, не даст мне то, что мне принадлежит:

Бобби.

Я лежу не шевелясь и жду. Потом Радкин говорит:

– Давай, Боб. Пойдем вниз.

Он наклоняется ко мне, чтобы поднять меня на ноги, и я чувствую его слабость, чувствую, что он сдается, я нащупываю ножку стула и бью его по лицу. Он отлетает к окну, воя, стекло сыпется, она смотрит, как он падает, а я поднимаюсь и забираю у нее Бобби. Я выхожу из спальни, отталкивая с дороги его жену, она скатывается вниз по лестнице, я – за ней, Луиза – за мной, крича, и визжа, и плача, у подножия лестницы я спотыкаюсь о тело его жены, Луиза падает на меня, Радкин на нее, кровь течет по его лицу, заливает ему глаза, слепит падлу, а я кричу, вою, рыдаю:

– Это мой сын!

Она кричит, визжит, плачет:

– Нет, нет, нет!

Бобби, бледный от шока, дрожит у меня на руках, мы лежим на жене Радкина, под двумя другими телами, я пытаюсь высвободиться, но тут Радкин то ли бьет, то ли пинает меня по уху со всей, бля, силы, и я падаю навзничь, Бобби нет, она оттаскивает его от меня, Радкин прижимает меня к полу, я кричу, визжу, плачу:

– Ты не имеешь права! Это мой сын!

Она пятится в гостиную, придерживая головку Бобби, уткнувшегося лицом в ее волосы. Она говорит:

– Нет. Ты ему – не отец.

Тишина.

Такая тишина, та самая тишина, та долгая, долгая проклятая тишина. Наконец она снова говорит:

– Ты ему – не отец.

Я пытаюсь встать, сбросить с себя ногу Радкина, как будто если я встану, то смогу понять, что за херню она несет. В то же время жена Радкина повторяет как заведенная:

– Что? Что ты имеешь в виду?

А он лежит, с ног до головы в крови, поднимает руки, умоляет:

– Не надо. Ради Христа, не надо.

– Но он должен знать, мать его.

– Нет, не должен. Не сейчас.

– Но он трахал эту проститутку, эту мертвую блядь, эту мертвую беременную суку.

– Луиза…

– И то, что она сдохла, еще ничего не значит, мать ее. Она была беременна его ребенком.