«Грозу» Островского представляли… Вместе ахнем, вместе рассмеемся, а слова за сто рублей не сказать. В антракте осмелел:
— Не угодно пройтись в фойе?
— С кем имею честь?
Такой-то.
— Марья Ивановна Кярстен.
И в слове и в походке она мне безумно нравится. У ей все так, как я желаю.
— Что на меня зорко глядите?
— Очень вы, Марья Ивановна, ненаглядны. Только во взорах эка печаль…
— Оттого, что родом я со печального синя-солона моря…
— У меня тоже не с кем думы подумать, заветного слова промолвить. Марья Ивановна, мы другой вечер рядом сидим, вы меня вчера заметили ли?
У ней и смехи на щеках играют, оглядывает меня.
— … Ну, как вас не заметить?
— Это я для вас постарался, гарнитуровым платком повязался.
А в последнее действие уливается моя соседка слезами.
— Люблю слушать, как занапрасно страдают…
— Любите, а эдак плачете.
— Я сама в том же порядке.
Проводить не дозволила, одна убежала.
На третий день представленья не было, только дивертисмент музыкальных номеров. В мире звуков рассказываю Марье Ивановне, что-де у меня мамы нету, сам хлебы пеку, тесто жидко разведу — скобы у дверей и у ворот в тесте…
А она:
— Говорите, говорите!… Я потом вашу говорю буду разбирать, как книгу.
— Марья Ивановна! Мы по своим делам часто в Соломбале бываем. Дозвольте с вами видаться!
— Да что вы! Ведь я замужем!
Как нож мне к сердцу приставила…
— Дак… от мужа гуляете?
— Гуляю? За пять лет замужества случаем в театр попала… С добрым человеком поговорила… Может, до смерти нигде не бывать…
— Теперь эта неволя отменена.
— Неволя отменена, да совесть взаконена!
— Вот вы наделали делов — бросаете меня… Куда я теперь?
… Но горячность моих упреков умиротворяет чудная мелодия вальса:
Марья Ивановна сделалась в лице переменна… Встала, выхватила у меня из грудного кармана батистовый платочек… Публика музыкантам хлопает, а я слышу тихое, но внятное слово:
— Пока я жива, это мне лучезарная память. А умру, глаза вашим платочком накрыть прикажу.
И ушла. Как век не бывала. Опомнился да побежал вслед — знай метелица летит в глаза да адмиралтейская часозвоня полночь выколачивает…
А Смывалиха на квартире:
— Сегодня в Соломбале два дива было. Первое диво — Машенька Кярстен в театре показалась, второе диво — с некоторым молодым человеком флиртовала.
— Она чья? Она кто?
— Мужняя жена. Замужем живет, честь наблюдает. Муж-то пьюшшой, хилин такой. Она мукой замучалась, а уж ни с кем ни-ни… Сама портниха, рукодельница… Замужем живет… Честь наблюдает… Мне тоже бесчестно баловством-то сорвать. Кабы навеки моя, а так, баловством, мне не надо!
И той же ночи побежал я домой. Бежу пустыми берегами, громко плачу, как ребенок:
— Эх ты, Машенька Кярстен! Навела мне беду!…
И поклялся я забыть эту любовь. За троих работу хватаю. Сам себе внушаю: «Не думай про нее! Знай, что она не твоя». Да, а ночь-то моя; а кто же рад один-то!… Бывало, не лягу в хороших брюках, все увертываю да углаживаю, а теперь. Обородател, похудел…
Зима на извод пришла. На верфях стук да юк рано и поздно. У меня топор в руках, чертежи в глазах, на уме Машенька Кярстен. Голос ее, духи ее слышу — «Лориган».
— Эх, Митя, Митя, упустил ты свое счастье!
Не курил — закурил.
Притом эту сплетню из Соломбалы принесли в нашу Корабельщину. То прежде дамы по своей части меня хладнокровно укоряли, теперь, видя полноту переживаний, в другую сторону заобиделись. Заведующая парикмахерской как-то при гостях на меня затужила:
— Не желаем соломбальску прынцессу! Счас парикмахерску замкну и ключ в море брошу Пущай населенье ходит в диком образе!
Пришла весна-красна, с летичком теплым, с праздничком майским. Со всем народом, со всем славным шествием пришел я в Соломбалу. И скопилось три дня свободных Куда пойду? А Смывалиха на углу и стоит:
— Здравствуй, Митенька! Да, помнишь Машеньку Кярстен, в театре-то увлекались?… Овдовела: до краю допил…
— Она где живет?!
— В город переехала отсюда.
— Улица какая, дом какой?!
— Дом номер восемнадцать, улица… Погоди ужо; дом номер восемнадцать… улица… Забыла. Ново какое-то переменено название.
— Она где с мужем-то жила?
— Эво, где домичек зеленый!
В зеленом домике самовары лудят да паяют, никакой Марьи Ивановны не знают. Сунулся в возледворные соседи…
— Мы у ей на новосельи не бывали, городского пива не пивали. Гордиянка была и скрытница…
Я на перевоз да и в город. В адресном бюро дежурна подает адрес прежний, Соломбальский.
— В город она переехала!
— Может, и год проживет не прописана. У нас не торопятся.
Все пропало! Машенька Кярстен, утерял я тебя!… Вылез на крыльцо, а кругом-то весна! Река ото льда располонилась, в море плывет, чайки кричат, пароходы свистят. На домах, на пристанях, на кораблях флаги, ленты, банты… Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая!
Искать пойду! Обойду город с верхнего конца до нижнего. В каждую улицу загляну, в каждой улочке
