- Мне бы с вами надобно переговорить, Валерьян Александрыч! - сказал он после минутного молчания и сам встал.
- Что такое? - спросил Эльчанинов, уже нахмурившись.
- По одному моему делу, - отвечал Савелий, показывая головой на зало.
'Ну, старые песни', - подумал Эльчанинов, и оба приятеля вышли.
- Вчера я был на почте, - начал Савелий, - и встретил там человека Мановского. Он получил письмо с черною печатью. Я, признаться сказать, попросил мне показать. На конверте написано, что из Кременчуга, а там живет папенька Анны Павловны. Я боюсь, не умер ли он?
- Если он и умер, я в этом совершенно не виноват. Что же мне делать? отвечал Эльчанинов, пожав плечами.
- Вы прикажите по крайней мере, чтобы оно не дошло как-нибудь до Анны Павловны.
- Дойти до Анны Павловны оно никоим образом не может. Я давно так распорядился, чтобы собаки из Могилок сюда не пускали.
- Да вы ведь так только это говорите! А тут смотришь... - проговорил Савелий и, не докончив фразы, ушел вскоре домой.
- О чем с тобою по секрету говорил Савелий Никандрыч? - спросила Анна Павловна.
- Хлеба у меня взаймы просил; бедняк ведь он ужасный! - отвечал Эльчанинов.
- Он очень добрый и хороший человек, - сказала Анна Павловна.
- О, это идеал честности и благородства! - отвечал Эльчанинов и потом, обняв и прижав к груди Анну Павловну, начал ей снова говорить о службе, о петербургской жизни.
Анна Павловна тоже была счастлива, потому что единственный друг ее любил ее по-прежнему.
Проснувшись на другой день, Эльчанинов совершенно забыл слова Савелья о каком-то письме и поехал в двенадцать часов к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости.
- Кто там? - спросила она. Вместо ответа послышались снова шаги. Анна Павловна вышла.
- Здравствуйте, матушка Анна Павловна! Еще привел бог вас видеть, говорил могилковский Сенька, подходя к руке ее.
Анна Павловна вся побледнела.
- Что тебе надобно? - сказала она испуганным голосом.
- Барин прислал вам письмо, - отвечал Сенька я подал ей большой конверт.
- От кого? - говорила Анна Павловна, принимая дрожащими руками конверт.
- Не знаю, сударыня-матушка, вчерась я барину привез с почты, не знаю.
- Благодарю, - сказала Мановская, стараясь скрыть беспокойство. - Вот тебе, - продолжала она, взяв синенькую бумажку из брошенного бумажника Эльчанинова, - вот тебе.
Сенька взял ассигнацию, поклонился и ушел. Анна Павловна вошла в гостиную. Тайное предчувствие говорило ей, что письмо было для нее роковое. Она едва имела силы разломить печать. Из конверта выпали два письма. Одно из них было от мужа, другое написано женской рукой. Анна Павловна схватила последнее и быстро пробежала глазами, но болезненный стон прервал ее чтение, и она без чувств упала на пол, и долго ли бы пробыла в этом положении, неизвестно, если бы Эльчанинов не вернулся домой. Увидев Анну Павловну одну без чувств, он сначала не мог сообразить, что такое случилось, и стал кликать людей. Старуха-ключница, прибежавшая на его зов, переложила бесчувственную Анну Павловну на постель и стала на нее брызгать водою с камушка, думая, что барыню кто-нибудь изурочил. Эльчанинов, как полоумный, вошел в гостиную. Ему попались на глаза письма. Вспомнив тут о предостережениях Савелья, он схватил их и прочитал.
- Лев просыпается! - воскликнул он, схватив себя за голову.
Лев действительно начинал просыпаться. Одно письмо было его руки и такого содержания:
'Посылаю вам, милостивая государыня, письмо вашей тетки, извещающее о смерти вашего отца, которая последовала сейчас же по получении им известия о побеге вашем в настоящее местожительство ваше.
Остаюсь известный вам
Задор-Мановский'.
Теткино письмо было следующее:
'Почтеннейший Михайло Егорыч!
Ужасное известие ваше о побеге от вас недостойной моей племянницы мы получили, и бедный Павел Петрович, не в состоянии будучи вынести посрамления чести своей фамилии, получил паралич и одночасно скончался. Я и прочие родные навсегда отказываемся от дочери почтенного Павла Петровича, который лежит теперь спокойно в сырой земле. Не могу вам описать, в какую повержена я горесть. Теперь жду из гимназии племянников; за ними я тотчас же послала после смерти их родителя. Похороны справили, как следует, хоть и пришлось занять. После покойного осталось всего 15 руб.; а один покров стоил полтораста. Не забывайте нас и не поможете ли нам чем-нибудь.
Остаюсь с почтением тетка ваша
Марья Кронштейн'.
Прошло полчаса. Анна Павловна начинала приходить в чувство, а Эльчанинов все еще продолжал бесноваться. Сидя в гостиной, он рвал на себе волосы, проклинал себя и Мановского, хотел даже разбить себе голову об ручку дивана, потом отложил это намерение до того времени, когда Анна Павловна умрет; затем, несколько успокоившись, заглянул в спальню больной и, видя, что она открыла уже глаза, махнул ей только рукой, чтоб она не тревожилась, а сам воротился в гостиную и лег на диван. Через несколько минут он спросил себе трубку, крикнув при этом довольно громко, и снова начал думать о петербургской жизни и о службе при посольстве.
IV
На другой день после предводительского обеда, часу в первом, Сапега, в богатой венской коляске, шестериком, ехал в Ярцево с визитом к Клеопатре Николаевне. Он был в очень хорошем расположении духа. Он видел прямую возможность приволокнуться за очень милою дамой, в которой заметил важное, по его понятиям, женское достоинство - эластичность тела.
Клеопатра Николаевна встретила графа в зале и ввела его в гостиную. На тех же самых широких креслах, как и при посещении Эльчанинова, сидел Задор-Мановский. При входе графа он встал, поклонился и опять сел на прежнее место. Гость и хозяйка уселись на диване. Граф начал разговор о бале, который намерен был дать и на котором Клеопатре Николаевне предстояло быть хозяйкою. Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась в словах и не отвечала на вопросы, а между тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление. Граф начинал таять. Задор-Мановский, ни слова не проговоривший, но в то же время, кажется, внимательно следивший за гостем и хозяйкой, вдруг встал и взялся за картуз.
- Куда же? - спросила с живостью Клеопатра Николаевна.
- Домой! - отвечал Мановский.
В лице его было видно что-то вроде улыбки.
- Посидите, - проговорила вдова.
Мановский, не отвечая, поклонился графу и вышел.
Клеопатра Николаевна как будто ожила.
- Слава богу! - сказала она, не могши удержать радостного движения.
- Как я рад, что вы разделяете со мною одно чувство к этому человеку! заметил Сапега.
- Ах, да... - произнесла Клеопатра Николаевна, - я до того его ненавижу, что не могу ни думать, ни
