как в доме каких-нибудь делателей фальшивых монет или в вертепе разбойников; вы ходите по кладовым, открываете все шкафы, сундуки, выкидываете оттуда платье, белье, наконец, ходите по усадьбе, как мародеры! Так служить, мой милый, нельзя!
Исправник начинал замирать.
- Если, наконец, эта несчастная женщина и тут, вы должны были только бумагой ее спросить, потому что в законе прямо сказано: больные и знатные женщины по уголовным даже следствиям не требуются лично, а спрашиваются письменно, - произнес Сапега.
- Ваше сиятельство, я тут ничего... видит бог, ничего... - говорил исправник почти со слезами на глазах, - тут у нас все стряпчий: он все дела этакие делает, хоть кого извольте спросить.
- Слова ваши о стряпчем, мой милый, даже смешны, - возразил Сапега, вы полицейская власть, вы ценсор нравов, а не стряпчий.
- У меня, ваше сиятельство, есть удостоверение господина предводителя дворянства, - отвечал исправник, - как мне было тут делать, а, собственно, я ничего, спросите хоть Валерьяна Александрыча, я бы никогда не позволил себе так сделать. Я третьи выборы служу, и ни один дворянин от меня никакой обиды не видал...
- Попросите сюда Алексея Михайлыча и сами пожалуйте, - перебил его с досадою граф.
Исправник юркнул в двери, и чрез минуту он и предводитель вошли. Граф сейчас же посадил Алексея Михайлыча и сам сел.
- Я хочу вас, ваше превосходительство, просить, - начал Сапега, нельзя ли как-нибудь затушить это неприятное дело Мановских. Вы как предводитель лучше других знаете, кто тут виноват.
- Знаю, ваше сиятельство, все знаю, - отвечал Алексей Михайлыч, - но что ж мне делать? - продолжал он, разводя руки. - Еще отец этого Мановского был божеское наказание для меня, а сын - просто мое несчастье!
- Именно несчастье, ваше сиятельство, - подхватил исправник, - и теперь вот они с стряпчим сошлись, а от стряпчего мы уж давно все плачем... Алексей Михайлыч это знает: человек он действительно знающий, но ехидный и неблагонамеренный до последнего волоса: ни дня, ни ночи мы не имеем от него покоя, он то и дело пишет на нас доносы.
- Ваш стряпчий, мой любезнейший, может писать доносы сколько ему угодно, - перебил опять с оттенком легкой досады граф, - дело не в том; я вас прошу обоих, чтобы дело Мановских так или иначе, как вы знаете таи, было затушено, потому что оно исполнено величайшей несправедливости, и вы за него будете строго отвечать. Оберегитесь.
- Как затушить, я уж не знаю, можно ли теперь? - спросил Алексей Михайлыч, взглянув на исправника.
- Можно, - отвечал тот.
- И прекрасно, - подхватил граф. Потом, обратившись к исправнику, прибавил: - А я вас прошу еще, чтобы нога ваша не была в усадьбе господина Эльчанинова, иначе мы с вами поссоримся.
- Зачем мне ездить! - отвечал исправник.
Граф попросил его возвратиться в гостиную наклонением головы, а Алексея Михайлыча движением руки.
- Как нам делать? - спросил, выходя, старик-предводитель исправника.
- Как делать? Скажу, что первый обыск потерял, а больше не поеду; пускай хоть в Сибирь ссылают.
Пока происходили все эти сцены в кабинете, в зале танцевали уж польку. Бойцами на этом поприще оказались только два мичмана, из коих каждый танцевал по крайней мере с девятой барышнею. Местные кавалеры, по новости этого танца, не умели еще его. Впрочем, длинный Симановский принялся было, но оказалось, что он танцевал одну польку, дама - другую, а музыка играла третью, так что никакого складу не вышло.
Клеопатра Николаевна, как игравшая роль хозяйки дома, не танцевала, но сидела и наблюдала, чтобы никто не скучал.
- Валерьян Александрыч, - сказала она Эльчанинову, одиноко ходившему по зале.
Тот подошел и сел около нее.
- Дайте мне посмотреть на вас, - продолжала Клеопатра Николаевна, - вы еще интереснее стали.
- Право? - спросил небрежно Эльчанинов, но внутренне довольный этим замечанием.
- В лице у вас какая-то грусть, - отвечала Клеопатра Николаевна и сама о чем-то вздохнула.
- Не мудрено, я много страдал, - проговорил Эльчанинов.
- Но были и счастливы.
- Очень редко.
- Зато вполне.
- Конечно.
- Вы на меня сердитесь? Отчего вы тогда уехали? - продолжала Клеопатра Николаевна, почти уже шепотом.
Эльчанинов посмотрел ей в лицо.
- Я не хотел вам мешать, - отвечал он.
Клеопатра Николаевна вспыхнула.
- Чему мешать? - спросила она.
Эльчанинов не отвечал на этот вопрос.
- Довольны ли вы вашим опекуном? - спросил он вдруг.
- Которым?
- Разумеется, Мановским.
- Ах, боже мой, какую вы старину вспомнили! Мой опекун давно уж Иван Александрыч. Вот он, легок на помине. Приблизьтесь ко мне, милый мой Иван Александрыч! - продолжала Клеопатра Николаевна, обращаясь к графскому племяннику, который входил в это время в залу и хотел было уже подойти на этот зов; но вдруг быстро повернулся назад и почти бегом куда-то скрылся.
- Он, верно, вас испугался, - сказала Клеопатра Николаевна Эльчанинову, - скажите, какой мерзавец!
- Здесь много таких господ, - отвечал тот. - Зачем вы сменили вашего опекуна; вы, кажется, с ним начинали так ладить?
- Это с чего пришло вам в голову?
- Припомните хорошенько ту ночь, когда я от вас уехал, - сказал Эльчанинов, устремив на вдову проницательный взгляд.
- Что же такое?
- Он имел с вами тайное свидание.
Клеопатра Николаевна опять несколько покраснела.
- Да вы почему это знаете? - спросила она, впрочем, довольно спокойно.
- Я подсмотрел в окно.
- Что же вы из этого заключили?
- Заключил, что обыкновенно заключают из этого.
- Подите от меня! Я не думала, чтобы вы были обо мне такого мнения, проговорила Клеопатра Николаевна обиженным голосом.
Эльчанинов посмотрел ей в лицо, в котором не заметил ни малейшего расстройства.
- Однако ж он был у вас? - сказал он.
- Был! Ему нужно было взять у меня бумаги, а вечером он забыл и поутру хотел чем свет уехать. Он послал за мной горничную, чтобы я вышла, и я вышла в гостиную. Вот вам и история вся.
- О чем же вы плакали? - спросил Эльчанинов.
- Плакала о том, что он, человек жадный, скупой и аккуратный, стал усчитывать меня в каждой копейке. Как мне было не плакать, когда я самая дурная, я думаю, в мире хозяйка.
- Желал бы верить, - проговорил Эльчанинов.
Клеопатра Николаевна потупилась.
