гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, - и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
- Comment vous portez-vous,[153] значит, - понимаю, - сказал, мотнув головой, Замин.
- Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет.
- Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? - спросил Павла Марьеновский.
- Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют.
- В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, - проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем.
- Все они в Петербурге шпионы, вот что! - заключил решительно Замин.
В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит.
- Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? - спросил его Павел.
- Нет, - отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, - я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему.
- Вот как! - произнес Павел и сделал легкую гримасу. - Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, - прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось.
- А это - сестра моя двоюродная, - сказал Павел, указывая на Фатееву.
Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой.
- Вы - одной губернии с Павлом Михайловичем? - спросил он ее со всевозможною вежливостью.
- Да, одной, - отвечала Фатеева.
- Я сам тамошний; но так давно уже не бывал на своей родине.
- Вы - все в Петербурге? - спросила, в свою очередь, вежливо Фатеева.
- Я там учился в университете и служу теперь.
- И как еще служит блистательно! - подхватил Вихров, показывая Марьеновскому на Плавина. - Почти ровесник мне, а уже столоначальник департамента.
- Да ведь, это что же, - вмешался в разговор, слегка покраснев, Замин, - у меня есть троюродный брат, моложе меня - и уж секретарем теперь.
- Где? - спросил Павел, наперед ожидая, что Замин отпустит какую-нибудь штуку.
- В надворном суде, - и такой взяточник, что чудо! - заключил Замин и еще более покраснел.
При этом все невольно потупились, кроме, впрочем, Плавина, лицо которого ничего не выражало, как будто бы это нисколько и не касалось его. Впоследствии оказалось, что он даже и не заметил, какие штуки против него устраивались: он очень уж в это время занят был мыслью о предстоящей поездке на бал к генерал-губернатору и тем, чтоб не измять и не испачкать свой костюм как-нибудь.
Марьеновский между тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?
'Тот бы пробрал этого господина', - думал он и, не утерпев наконец, подошел к Петину и шепнул:
- Представь, пожалуйста, как различные господа входят в церковь и начинают молиться. Да чтоб побольше франтов было!
- Ja, es ist gut![154] - сказал Петин, совершенно как немец.
Последнее время он переменил тон англичанина на тон немца.
- Плавин, - сказал Павел, обращаясь к тому, - прежде вы были любителем театра; мы покажем вам такое представление, какого вы, вероятно, никогда не видывали. Начинайте, Петин!
- Это входят в церковь разные господа, - начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался, смотрел в церкви в лорнет... И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.
- Это он молит бога, чтоб тот дал ему Владимира на шею! - пояснил при этом Петин всей публике.
Штука эта была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не понял.
- Нет, это что, а вот что я представлю! - воскликнул Замин, нашедший, вероятно, что штука приятеля была недостаточно пикантна. - Смотрите, кричал он, падая на пол, - это мужика секут, а он кричит: 'Семен Петрович, батюшка, батюшка!' - и при этом Замин повертывался на полу.
Все невольно захохотали, не исключая и Плавина. Клеопатра Петровна конфузилась, краснела, но все-таки хохотала.
- Отлично, отлично! - кричал Павел.
Когда представление это кончилось, Плавин, взглянув на часы, начал раскланиваться сначала с Клеопатрой Петровной, потом с Павлом и гостями.
- Уже? - сказал ему Вихров.
- Да, мне время, - отвечал Плавин и, отдав всем общий поклон, уехал.
- Ну, и черт с тобой! - произнес Павел, когда Плавин ушел. - Но каков, однако, пролаза, - прибавил он, - на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
- Этот господин далеко уйдет, - сказал и Марьеновский.
- И еще бы дальше ушел, если бы в морской службе служил, - подхватил Петин.
- Почему же? - спросил его Марьеновский.
- Потому что из него отличные бы два весла вышли, - отвечал фистулой Петин.
Все захохотали.
Клеопатра Петровна, хотя и не возражала молодым людям, но в душе, кажется, не была согласна с ними.
- Повторяю еще раз, черт с ним!.. - начал Павел. - Теперь дело вот в чем-с. Клеопатра Петровна, садитесь рядом со мною: вы нам нужны более, чем кто-либо!.. Пришла мне мысль - сыграть нам театр, хороший, настоящий, и мой взгляд по сему предмету таков, чтобы взять для представления что-нибудь из Шекспира; так как сего великого писателя хотя и играют на сцене, но актеры, по их крайнему необразованию, исполняют его весьма плохо. Мочалов[63], кроме уж своего таланта, тем и велик в 'Гамлете', что он один понимает то, что играет; тогда как другие... Боже ты мой! Короля, например, злодея и интригана, представляют, как какого-то пошляка, говорящего фразы... Полония, этого умного господина, но развращенного в придворной среде, являют шутом, дураком... Ну, а мы, я полагаю, ансамблем можем взять. Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки будет понимать то, что он говорит.
Сказав это, Павел замолк.
- Театр сыграть отлично бы было, - подхватил Петин, потирая от удовольствия руки.
- Штука важная, - повторил и Замин, - только... как вот Шекспир-то пойдет у нас.
- Уж если играть, так всего приличнее Шекспира, - высказался наконец и Неведомов.
Марьеновский молчал.
- Играть, я полагаю, - снова начал Павел, - 'Ромео и Джульету'. Я, если вы позволите, возьму на себя
