кажется, никакой не должно было бы существовать: жалованье я получал порядочное, у нее было имение в Малороссии, дом в Москве, капитал довольно крупный, и всего этого ей было мало.
- Значит, она совсем дрянная женщина! - воскликнула с негодованием Муза Николаевна.
- Совсем! - подтвердил Аггей Никитич.
- Но теперь вы разошлись с ней?
- Совершенно или, как вам сказать, она скорей разошлась со мной и написала мне, что ей невыгодно оставаться моей женой.
Муза Николаевна пожимала только плечами.
- Если ваша жена такая, как вы говорите о ней, то что же вас может огорчать, когда вы расстались с ней?
- Я нисколько не огорчаюсь, даже радуюсь и в восторге от этого. Я морально убит-с другим, убит тем, что разошелся с другой женщиной, перед которой я ужас что такое натворил.
- Как? - полувоскликнула Муза Николаевна, широко раскрывая от удивления глаза. - Стало быть, у вас был новый роман?
- Новый! - отвечал откровенно и наивно Аггей Никитич.
- Кто ж это такая была? - любопытствовала Муза Николаевна.
- Это одна полька, прелестнейшее и чудное существо; но, как все польки, существо кокетливое, чего я не понял, или, лучше сказать, от любви к ней, не рассудив этого, сразу же изломал и перековеркал все и, как говорится, неизвестно для чего сжег свои корабли, потом, одумавшись и опомнившись, хотел было воротить утраченное счастие, но было уже поздно. Она очень натурально оскорбилась на меня и уехала с одним семейством в деревню, а я остался один, как этот дуб[113], про который поется, что один-один бедняжечка стоит на гладкой высоте.
- И вы в миссионерстве хотите утопить ваше горе? - проговорила с участием Муза Николаевна.
- Постараюсь, если только возможно, - отвечал, вздохнув, Аггей Никитич.
- Но куда же именно вы поедете? - расспрашивала Муза Николаевна.
- В Сибирь, вероятно.
- Но что же вы будете там делать?
- Буду творить волю пославших мя! - произнес Аггей Никитич многознаменательно. - Мне, впрочем, лучше об этом не говорить, а я поспешу исполнить приказание Александра Яковлевича, который поручил мне спросить вас, провезут ли тело Егора Егорыча через Москву?
- Непременно; иначе нельзя проехать в Кузьмищево, - отвечала Муза Николаевна.
Аггей Никитич при этом потер себе лоб.
- В таком случае Александр Яковлевич, у которого я теперь живу, предполагал бы устроить торжественную встречу для бренных останков, всем дорогих, Егора Егорыча.
- Это бы очень было хорошо, - подхватила Муза Николаевна, - но я не знаю ни того, куда писать сестре, ни того, когда она приедет сюда.
- Это, вероятно, узнается: тот же русский пишет Александру Яковлевичу, что он будет уведомлять его по мере приближения тела к Петербургу.
'Опять этот русский!' - снова промелькнуло в уме Музы Николаевны, и у нее даже зародилось подозрение касательно отношений этого русского к Сусанне Николаевне.
Побеседовав таким образом с m-me Лябьевой, Аггей Никитич ушел от нее под влиянием воспоминаний о пани Вибель. 'Ты виноват и виноват!' - твердила ему совесть, но когда он в своем длиннополом подряснике медленно переходил пространство между Тверским бульваром и Страстным, то вдруг над самым ухом его раздался крик: 'Пади, пади!'. Аггей Никитич взмахнул головой и отшатнулся назад: на него наехал было фаэтон, в котором сидела расфранченная до последней степени пани Вибель, а рядом с ней откупщик Рамзаев, гадкий, безобразный и вдобавок еще пьяный. Аггей Никитич понял хорошо, что совесть его в отношении этой госпожи должна была оставаться покойна. Тем не менее эта мимолетная встреча потрясла все его существо. Почти шатаясь, он вошел на Страстной бульвар, где, сев на лавочку, поник головой и прослезился.
XII
Перед обычным субботним обедом в Английском клубе некоторые из членов что-то такое шепотом передавали друг другу, причем, вероятно, из опасения, чтобы их не подслушали лакеи, старались говорить больше по-французски.
- Avez vous entendu?[233]
- Oui, mais je voudrais savoir, ou cela aura lieu?[234]
- Je ne puis rien vous dire la-dessus[235].
- Mais c'est fort dangereux![236]
- Je crois bien, mais que voulez vous?.. Noblesse oblige[273].
- Сергей Степаныч здесь?
- Говорят.
- Не говорят, а я сам его видел; он сегодня будет обедать здесь.
- Ах, как я рад этому!
Посреди такого галденья человек пять или шесть, все уже людей весьма пожилых, ходили с заметно важными и исполненными таинственности лицами. Из них по преимуществу кидались в глаза, во-первых, если только помнит его читатель, Батенев, с орлиным носом, и потом другой господин, с добродушнейшею физиономией и с полноватым животом гурмана, которого все называли Павлом Петровичем. Эти пять - шесть человек на адресуемые к ним вопросы одни отделывались молчанием, а другие произносили: 'Nous ne savons rien!'[238]. Наконец появился Сергей Степаныч. Он прямо подошел к Батеневу и спросил его:
- Князь здесь?
- Нет, где ему? Совсем слепнет. Меня командировал за себя!
- Поэтому вы будете говорить речь вместо князя? - спросил с некоторым беспокойством Сергей Степаныч.
- Я буду; хошь не хошь, а пой! - отвечал мрачным голосом Батенев.
В это же самое время на конце стола, за которым в числе других, по преимуществу крупных чиновников Москвы, сидел обер-полицеймейстер, происходил такого рода разговор.
- Правда ли, что тело Марфина привезли из-за границы в Москву? спросил обер-полицеймейстера хорошо нам по своим похождениям известный камер-юнкер, а ныне уже даже камергер.
- Правда, - отвечал тот ему неохотно и направил свой взгляд к тому месту обеденного стола, где помещался Сергей Степаныч вместе с Батеневым и Павлом Петровичем.
- Но говорят, что они устраивают совершить траурную ложу?
- Вы, может быть, это знаете, а я нет, - ответил ему с явным презрением обер-полицеймейстер.
Камергер немного прикусил язык.
- Вот они, эти господа! Какие-нибудь невинные удовольствия на афинских вечерах запрещают, а тут черт знает что затевают, это ничего! - шепнул он шипящим голосом своему соседу, который в ответ на это только отвернулся от камергера: явно, что monsieur le chambellan[239] потерял всякий престиж в la haute volee[240].
Когда за жарким стали в разных группах пить шампанское, то обер-полицеймейстер, взяв бокал, подошел к Сергею Степанычу.
- Не могу удержаться, чтобы не выпить за ваш благополучный приезд сюда, - сказал он.
- Grand merci![241] - ответил Сергей Степаныч. Затем он проворно поднялся со стула и, взяв обер-полицеймейстера под руку, отвел его несколько в сторону от обеденного стола. - Надеюсь, что нам позволят прах нашего достойного друга почтить, как он заслужил того? - спросил он вполголоса.
- Я говорил сегодня об этом с генерал-губернатором, - отвечал обер-полицеймейстер, - он разрешает
