- Много, которые еще во время жизни его были переводимы и известны в Голландии и в Англии...
- А в Германии он, я думаю, гремел?.. - воскликнул Аггей Никитич.
- Известность его, кажется, была велика и на родине, но, по изречению: 'не славен пророк в отечестве своем', - там же терпел он и гонения.
- От кого? - спросил с гневом в голосе Аггей Никитич.
- Конечно, от духовенства! Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое 'Аврора', за то, что книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем был позван на суд в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому. Тогда пастор настоял, чтобы граждане Герлица изгнали Бема из его родного города.
- Ах он негодяй! - воскликнул Аггей Никитич. - Но в Польше, скажите, Бем был уважаем? - добавил он, желая знать, как понимали Бема до сих пор еще любезные сердцу Аггея Никитича польки и поляки.
- Не думаю! - отвечал Мартын Степаныч. - Поляки слишком искренние католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, - я говорю о Сен-Мартене.
Аггей Никитич, не желая прерывать Мартына Степаныча, притворился, что он знает, кто такой Сен- Мартен, а между тем сильно навострил уши, чтобы не проронить ни одного слова из того, что говорил Пилецкий.
- И этот Сен-Мартен, - продолжал тот, - вот что, между прочим, сказал: что если кто почерпнул познания у Бема, считаемого мудрецами мира сего за сумасшедшего, то пусть и не раскрывает никаких других сочинений, ибо у Бема есть все, что человеку нужно знать!
- Сен-Мартен также, вероятно, был из мужиков? - заметил Аггей Никитич.
- Напротив, он был весьма просвещенный офицер, спиритуалист по натуре, веривший в предчувствия, в сомнамбулизм, склонный к теозофии и мистицизму. Вступив в масонскую ложу в Бордо, Сен-Мартен собственно и положил основание учению мартинистов.
- И что же, учение это очень важное? - как бы гудел уже своим голосом Аггей Никитич.
- В Европе не утверждаю, чтобы оно было знаменательно, но у нас - да! оно если не обширно, то весьма прочно распространилось, что доказывается тем, что все московские масоны - мартинисты!
- И Егор Егорыч поэтому мартинист? - прогудел Аггей Никитич.
- И он, хотя в молодости своей, сколько мне это известно, был розенкрейцер, но потом, после знакомства своего с учением православных аскетов, он перешел к мартинистам.
На этом месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: 'Лошадей, тройку!' - мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич, забыв о существовании всевозможных контор и о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
- Ваше высокородие, Аггей Никитич, - произнес он, держа руки по швам, не окажете ли мне благодеяние остановиться не здесь а у меня в доме?
Почтмейстер этот выслужился из почтальонов.
- Нет-с, это будет неблаговидно, - отвечал ему резко Аггей Никитич, поднимаясь с постели.
Почтмейстер еще более оробел.
- Прошу вас! - добавил Аггей Никитич, помещаясь на стуле возле стола и движением руки приглашая то же сделать и почтмейстера.
Тот сел; руки у него при этом ходили ходенем, да и не мудрено: Аггей Никитич, раздосадованный тем, что был прерван в своих размышлениях о Беме, представлял собою весьма грозную фигуру. Несмотря на то, однако, робкий почтмейстер, что бы там ни произошло из того, решился прибегнуть к средству, которое по большей части укрощает начальствующих лиц и делает их более добрыми.
- Контора у меня здесь маленькая и совершенно безвыгодная, - начал он, - но, считая себя виноватым, что не приехал к вам в губернский город представиться, и как супруга ваша справедливо мне приказывала через почтальона, что она и вы очень обижаетесь, что все мы, почтмейстера, точно будто бы знать не хотим своего начальника, но видит создатель, что это я по робости моей сделал и что я готов с полным моим удовольствием исполнить всегда, что следует... - И, не объясняя более, почтмейстер выложил затем на стол сто рублей.
Что произошло при этом с Аггеем Никитичем, описать невозможно, и его главным образом точно кнутом хлестнули по уху слова почтмейстера: 'супруга ваша приказывала с почтальоном'.
В первые минуты он сообразил только отшвырнуть от себя деньги и проговорил со спазмами в голосе:
- Возьмите это назад и не смейте никогда обращаться ко мне с такими приношениями!.. Я человек военный, а не...
Почтмейстер, однако, не брал денег, предполагая, что, может быть, он мало преподнес начальнику.
- Берите, говорят вам, ваши деньги назад! - проревел Аггей Никитич, ударив кулаком по столу, так что стол раскололся.
Почтмейстер схватил деньги и кое-как засунул их себе за борт мундира.
К довершению этой сиены, дверь почтовой станции снова отворилась, и показался господин весьма приличной наружности, должно быть, из отставных военных.
- Кто вы такой? - спросил его тем же грозным тоном не помнивший себя от гнева Аггей Никитич.
- Я-с помещик здешний и содержатель нескольких почтовых станций! отвечал тот ему, не сконфузясь.
- Но что вам угодно? - продолжал Аггей Никитич.
- Мне угодно объясниться с вами, - отвечал помещик, садясь без приглашения хозяина на стул, - супруга ваша поручала одному моему ямщику передать моему почтовому старосте, что вы недовольны той платой, которую мы, почтосодержатели, платили прежнему господину почтмейстеру, то есть по десяти рублей с дуги, и желаете получать по пятнадцати! Плата такая, говорю вам откровенно, будет для всех нас обременительна!..
Аггей Никитич окончательно был пришиблен тем, что услышал, и мог только, трагически захохотав, проговорить:
- Все это, господа, одно вранье ваших почтальонов и ямщиков. Поверьте, я служу из чести, и мне не нужно ни от вас, - обратился он к почтмейстеру, ни от вас, господин почтосодержатель, ни десяти, ни двадцати рублей, ни даже ста тысяч и потому прошу вас удалиться и оставить меня!
Почтмейстер и почтосодержатель переглянулись между собой после того и, кажется, одновременно подумали, что господин губернский почтмейстер, должно быть, был сильно выпивши, что отчасти подтверждалось и тем, что Аггей Никитич был красен в лице, как вареный рак; но, как бы ни было, они раскланялись с ним и ушли. Аггей же Никитич позвал к себе почтового смотрителя и велел ему подать себе самой холодной воды. Смотритель принес ему таковой целый ковш. Аггей Никитич стал в этой воде помачивать свой носовой платок и класть его, как компресс, на голову. Смотритель ушел от него тоже, кажется, с уверенностью, что господин губернский почтмейстер был маленько в загуле и что это теперь у него голова болит.
Аггей Никитич, оставшись один, проговорил сам с собой:
- Супруга моя - вот какова у меня оказалась! Вот она какая!.. Людмила Николаевна не была бы, я думаю, такая!
