V
Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние стало доходить по временам до пределов невыносимой тоски. Вместо комфортабельной жизни, вместо видного положения в обществе, знакомства с разными государственными людьми, которым нужен литератор, нужен ум, он лежал больной в мрачном, сыром нумере один-одинехонек. Чтобы иметь хоть кого-нибудь около себя, он принужден был нанять за дешевую плату неопрятного и оборванного лакея, который, тоже, видно, испытав неудачи в Петербурге, был мрачен и суров и находил какое-то особенное наслаждение не исполнять или не понимать того, что ему приказывали.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: 'После обеда, я думаю, Настя зайдет', - и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна! Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове. Калинович еще прежде с ним познакомился, ходя иногда обедать за общий стол, и с первых же слов немец показался ему так глуп, что он не стал с ним и говорить. Несмотря на это, добрый юноша, услышав о болезни Калиновича, приотворил в одно утро осторожно дверь и, выставив одни только свои вихры, проговорил:
- Вы больны?
- Да, болен. Войдите, - отвечал Калинович слабым голосом.
Немец вошел.
- Может быть, я вас беспокою? - проговорил он, жеманно кланяясь.
- Нет; что ж? Я очень рад... Присядьте, - сказал Калинович, действительно довольный, что хоть какое-нибудь живое существо к нему зашло.
Немец церемонно сел и с непритворным участием начал на него смотреть.
- Вы служите где-нибудь? - спросил Калинович после минутного молчания.
- Да, служу в конторе Эйхмана, купеческой, - отвечал немец.
- Много получаете жалованья?
- Да, тысячу целковых получаю.
'Этакой болван получает тысячу целковых, а я ничего!' - подумал Калинович и не без зависти оглядел свеженький, чистенький костюм немца и его белейшую тонкого голландского полотна рубашку.
- Вы играете в карты? - спросил он.
- Да, играю, - отвечал немец.
- Поиграемте, и ходите, пожалуйста, ко мне: я со скуки не знаю, что делать.
- С удовольствием, если это вам приятно, - отвечал немец.
- А теперь вы свободны?
- Да; но сегодня праздник, свободный мой день: я желал бы прогуляться по Невскому.
- Ну, к черту Невский! Неужели он вам не надоел? Сядемте теперь.
- Хорошо, - отвечал немец, хоть теперь, кажется, вовсе ему не хотелось играть.
- Подай стол и карты! - сказал Калинович лакею.
Тот стол подал и ушел в свою конуру.
- Карты, болван! - крикнул Калинович.
Лакей показался.
- Я не знаю, где карты-с, - произнес он.
- В столе, скотина, животное! - говорил, почти плача от досады, больной.
Лакей, сердито посмотрев на него и отыскав, наконец, карты, грубо их подал.
- Все эти дни, не зная, куда от тоски деваться, я уж гранпасьянс раскладывал, - продолжал Калинович с горькой усмешкой.
- Как это жалко! - произнес немец, и когда начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: 'Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете'.
- Ах, да... виноват... да! - сознавался немец простодушно и уж вслед затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.
Калинович пожимал плечами.
- Вы играете решительно, как полоумный! - говорил он с улыбкою презрения.
- Ах, да! Это я дурно сыграл... - соглашался и с этим партнер.
Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.
- Куда ж вы? - спросил Калинович.
- Мне нужно; я желаю быть в одном доме в гостях, - отвечал тот с улыбкою.
- Полноте, не ходите: а то что ж я буду делать?.. Это ужасно!.. Не ходите.
- Извольте, - отвечал покорно немец, и таким образом они играли часов до двух ночи.
В следующие затем дни Калинович, пользуясь своей способностью властвовать, завладел окончательно соседом. Едва только являлся тот со службы и успевал отобедать, он зазывал его к себе и сажал играть. Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился. Начиная наливать третий или четвертый стакан, он обыкновенно говорил: 'Я вас не беспокою этим?' Такого дурного тона щепетильность возмущала Калиновича.
- Пейте, пожалуйста... Что ж это такое?.. - говорил он с досадой.
Наглотавшись пива, немец, обыкновенно, начинал играть еще глупее и почти каждый раз оставался в проигрыше рубля по три, по четыре серебром. Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и тем несколько успокаивал свои практические стремления. Чрез месяц, однако, ему и карты надоели, а немец своей простотой и неразвитостью стал, наконец, невыносим. Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался говорить с ним о Германии, о ее образовании, о значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал. В каком-то детском, созерцательном состоянии жил он в божьем мире, а между тем, что всего более бесило Калиновича, был счастлив. У него было несколько, таких же, вероятно, тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение целого лета они каждый праздник или ездили за рыбой, брали тони и напивались там пьяны, или катались верхом по дачам. Кроме того, у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.
- Что ж вы там делаете? - спросил его однажды Калинович.
- А? Мы в лото играем, танцуем: очень приятно, - отвечал немец.
- Любили ли вы когда-нибудь? Существует ли для вас какая-нибудь женщина? - продолжал Калинович, желая допытать окончательно немца.
Тот покраснел и потупился.
- Нет, - произнес он.
- Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.
- Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда... а теперь нет.
