горничная прескверно вымыла манишку, за что Павел, сверх обыкновения, рассердился; но спустя несколько времени он снова решился. Часов в восемь он нарядился в черный фрак и какой-то цветной жилет. Фрак отличнейшего сукна сидел на нем не отлично. Когда Павел пришел к сестре, она была еще в блузе; но голова ее была уже убрана по-бальному. В лице Бешметева очень заметно было волнение; поздоровавшись с сестрою, он беспокойными шагами начал ходить по комнате.
- О чем ты думаешь, Поль? - спросила Лизавета Васильевна.
- Так, ни о чем.
- Как ни о чем? Ты чем-то расстроен.
- Право, так; мне что-то не хочется ехать.
- Но ведь ты сам меня звал.
- Знаю, - но, видишь...
- Нет, ничего не вижу.
- Мне что-то нездоровится.
- Полно, Поль, пустяки-то говорить; что за робость.
Павел не отвечал.
- Что ж, мы не едем? - спросила Лизавета Васильевна после минутного молчания.
- Я не знаю, - отвечал Павел.
- Что это у тебя, братец, за дикость? Отчего это?
- Вовсе не дикость.
- Как не дикость? Чего же ты боишься людей?
- Я не боюсь, но не люблю общества; мне как-то неловко бывать с людьми; все на тебя смотрят: нужно говорить, а я решительно не нахожусь, в голове моей или пустые фразы, или уж чересчур серьезные мысли, а что прилично для разговора, никогда ничего нет.
Лизавета Васильевна покачала головой.
- Странный ты человек! Другой на твоем месте еще в Москве бы познакомился с Кураевыми.
- Вот прекрасно! Каким же образом я мог бы познакомиться?
- Очень просто: приехать в дом, да и только.
- С какой же стати я приехал бы?
- Да как же другие-то знакомятся?
- Я не знаю: их, верно, зовут.
- Вовсе нет: сами приезжают.
- В таком случае это нахальство.
- Никакого тут нет нахальства.
- Конечно, нахальство; вдруг ни с того ни с сего приехать и рекомендоваться. Очень, я думаю, интересен я для них.
- Всякий молодой человек интересен в семейном доме, потому что он жених. Нет, Поль, это не оттого... ты еще мало влюблен.
- Нет, Лиза.
- Что же?
- Так... ты неправду думаешь.
Сказав эти слова, Павел вспыхнул.
Брат и сестра замолчали.
- Послушай, Поль, - начала Лизавета Васильевна, - вот мы теперь съездим в собрание; ты еще посмотришь на нее, и я посмотрю, а потом...
- Что же потом?
- Потом стороной и разузнаем, что и как... а там ты съездишь в дом раза два...
- Ни за что не поеду.
- Нет, это пустяки: ты поедешь, а тут и я съезжу, и, смотришь, вдруг скажут: 'Павел Васильич с супругою приехали!'.
- Нет, сестрица, это невозможно... это так, одно пустое предположение...
- А вот посмотрим... Что ж? Прикажете одеваться? Угодно вам ехать? шутила Лизавета Васильевна, вставая.
- Одевайся, - отвечал Павел каким-то странным голосом.
Лизавета Васильевна вышла, Павел задумался, и через полчаса она возвратилась уже совсем одетая. Бешметев, несмотря на внутреннее беспокойство, чуть не вскрикнул от удивления: так была она хороша с своею стройною талиею, затянутою в корсет, с обнаженными руками и шеею, покрытыми белою и нежною кожею, с этим умным, выразительным лицом, оттененным роскошными смолистыми кудрями. Павел невольно взглянул в зеркало, и - боже мой! - как некрасива и непредставительна показалась ему его собственная фигура! С приближением к собранию беспокойство его увеличилось, сердце ныло; он несколько раз покушался просить сестру воротиться назад, но промолчал.
В залу Бешметев вошел в лихорадочном состоянии; лицо его было бледно и с каким-то странным выражением. Масурову тотчас же заметили.
- Лизавета Васильевна! Наконец-то вы показались, - говорила толстая, почтенная дама, пожимая ей руку. - С кем это вы, - продолжала она, увидя Павла, - с мужем?
- Нет, это мой брат, - отвечала Лизавета Васильевна и взглянула было на брата, в намерении представить его почтенной даме; но Павел очень серьезно глядел на сестру и не трогался с места.
Масурову окружили еще многие старые знакомые; некоторые уже знали о ее приезде, другие же, подходя к ней, издавали звуки удивления и радости: 'Mon Dieu! Est-ce bien vous?' - 'C'est vous, madame?'[11] Даже слышалось: 'ma bonne Lise', 'ma chere' и 'Lisette'[12], - но никто не заметил, никто не приветствовал Павла. Ему сделалось, как и ожидал он, страшно неловко: он решительно не знал, что делать с руками, ногами, с шляпою, или, лучше сказать, он решительно не находился, как прилично расположить всю свою особу. Павел не знал ни одного обычного в то время приема молодых людей: он не умел ни закладывать за жилет грациозно руку, ни придерживать живописно этою рукою шляпу, слегка прижав ее к боку, ни выступить умеренно вперед левою ногою, а тем более не в состоянии был ни насмешливо улыбаться, ни равнодушно смотреть; выражение лица его было чересчур грустно и отчасти даже сердито. Постояв несколько минут в положении смешавшегося в своей роли трагического актера, он счел за лучшее сесть. Не излишним считаю здесь заметить, что Павел по своей наружности был не самый последний в собрании. Не говоря уже о толстых, усевшихся играть в преферанс или вист, было даже несколько тоненьких молодых людей с гораздо более неприличными, чем он, для бала физиономиями и фраками: некоторые из них, подобно ему, сидели вдали, а другие даже танцевали. Конечно, были и такие, которые далеко превосходили Бешметева; к числу таких, по преимуществу, принадлежал высокий господин лет тридцати пяти, стоявший за колонною: одет он был весь в черном, начиная с широкого, английского покроя, фрака, до небрежно завязанного атласного галстука. Желтоватое лицо его, покрытое глубокими морщинами и оттененное большими черными усами, имело самое модное выражение, выражение разочарования, доступное в то время еще очень немногим лицам. Карие глаза его лениво смотрели на составлявшуюся невдалеке от него французскую кадриль. Высоким господином интересовались, кажется, многие дамы: некоторые на него взглядывали, другие приветливо ему кланялись, а одна молодая дама даже с умыслом села близ него, потому что, очень долго заставив своего кавалера, какого-то долговязого юношу, носить по зале стул, наконец показала на колонну, около которой стоял франт; но сей последний решительно не обратил на нее внимания и продолжал лениво смотреть на свои усы. Молодая дама, усевшись, несколько раз повертывала к нему голову и поднимала на него большие серые глаза.
- Monsieur Бахтиаров, - сказала, наконец, она, не утерпев.
Франт лениво взглянул на нее.
- Посмотрите, - продолжала дама, указывая глазами на Бешметева, - за что этот господин сердится?
- Я вдали не вижу.
- Да это недалеко, на стуле у третьего окна.
- Не вижу-с.