…Цеха. Здесь пахнет не только хлебами. Здесь пахнет машиной — машинным маслом.
На тележке лежит свежевыпеченный белый квадратный хлеб. От него идёт пар.
— Хочешь хлебца? — спрашивают у Кати.
— Хочу, — говорит Катя.
— Ты что же, голодная? — обиженно говорит папа.
— Не голодная, — вздохнув, говорит Катя.
Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.
До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!
Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.
— Пых-пух, — говорит Катя.
— Где ты, Катя?! — говорит папа.
— Я тут, — отвечает Катя.
— Пустил бы ребенка во двор погулять, — предлагает папе старуха работница. — Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!
— Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала — укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…
— А чего её особенно собирать то? — говорит женщина. — Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?
— Хочу, — говорит Катя и глядит исподлобья на папу.
Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..
— Сильна поесть, — говорит папа. — Что да, то да.
…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.
Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.
Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.
Некрасивый, нескладный.
Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.
Ай-ай-ай, что же делать теперь?
«Ничего не поделаешь», — отвечает зеркало.
Катя зажмуривается от страха:
«Зеркало, а может, это не я?»
«Это ты».
«Ну, а может быть, ничего? Ведь я почти ни когда не вижу себя снаружи. А изнутри есть с кем слово сказать, не скучно».
«Ладно! Пусть ты видишь себя изнутри. Но всё вокруг видит этого малого в сарафане на шлейках. С нахмуренными бровями. И линялые шлейки от синего сарафана».
«Зеркало, сделай так, чтобы я стала похожа на Соньку с нашего двора. Ведь тебе ничего не стоит!»
«Не могу. Ничего не поделаешь, ничего не попишешь, чего не могу, того не могу, — отвечает зеркало. — Ты — Катя и будешь Катей. Ты к себе навсегда приклеена… Что ж делать! Не огорчайся. Может, и так сойдёт!»
Глава V. Тебе каково!
Сперва отец не мог разыскать её шляпу-панаму. Всё шарил, шарил, а шляпа не находилась.
Наконец он её увидал на шкафу, рядом с маминым чемоданом: шляпа осторожненько притулилась ухом к стене.
— А я сразу знала, где шляпа, — вздыхая, сказала Катя.
— То есть как это «знала»? — ответил папа. — Отчего же ты не говорила? Чтоб поиздеваться, да?
— Нет. Чтоб молчать, — ответила Катя. — Я — маленькая. А маленькие не должны говорить.
— С тобой не соскучишься, — удивился папа. И напялил Кате шляпу на голову.
Шляпа сейчас же упала на пол. Папа махнул рукой и принялся укладывать чемодан.
— Панамку надень. Забудем, — сказал он Кате.
Катя подняла шляпу. Шляпа свалилась с Катиной головы.
— Больше я не могу! — объяснил папа.
И Катя снова надела шляпу.
Папа, пожав плечами, продолжал укладывать чемодан. Шляпа снова упала на пол.
Папа взвыл. Он как шмель завертелся по комнате.
— Не пойму, в чём дело!.. Выросла, что ли, у тебя голова? Ну? Чего ты молчишь?
— Резинка, — тихо сказала Катя.
— Ага а-а! Всё ясно.
И папа, не глядя на Катю, застегнул чемодан.
Наконец они вышли на улицу.
Подошёл автобус. Они сели в автобус. Автобус дрогнул, тронулся и покатил.
— Шапчонку девочка обронила! Подберите-ка, гражданин.
Папа поднял Катину шляпу, дунул в нее, оттянул резинку и быстро-быстро надел на Катю.
Автобус шёл. Он шёл и звенел. Он разговаривал всеми своими стёклами.
Умаявшись, папа тихо дремал. Встав на коленки, Катя тихо шептала, она шепталась с окном автобуса. Стекло на нём было пыльное, всё в дорожках от летних дождей. По ту сторону автобусного стекла мигало огромное, долгое веко: бегущие навстречу Кате деревья. В небо быстро и ловко били фонтаны.
Но вот закрылся долгий, большущий зелёный глаз: принялись поблёскивать и отсвечивать автобусные окошки. Навстречу им побежала степь.
«Тебе каково?» — спросила Катя у жёлто-зелёной степи, разрезанной надвое широкой дорогой для грузовиков и автобусов.
«Мне ничего себе, — ответила степь своими зелёными, ещё не совсем поднявшимися колосьями. — Мне ничего себе. Мне — роскошно! Особенно по ночам, когда нет никого кругом. Я — пою. Я пою кузнечиками».
«А где же они живут?»
«А уж этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю».
Прошли коровы. Не степью. Они прошагали мимо степи. Остановились и ну жевать.
«Вам интересно?» — спросила Катя.
«Нам ничего себе. Нам довольно-таки роскошно», — ответили ей коровы.
А степь всё мигала, мигала… И вдруг показались дальние горы. Раскрылось жёлтое веко гор по ту сторону автобусного стекла. Блеснули глаза — желтоватые, долгие… И замигали… И снова закрылось веко.
Раз-два! — вот город. В асфальте. Он начинался со зданий маленьких, деревянных. Но автобус всё шёл и шёл… И город как будто раскаялся, стал красивее — заполыхал, как пожарище, языками серого пламени: показались большие дома, куски повытоптанных асфальтовых площадей, бульвары,
