Кобзин, я даже не знаю, что бы тут было!
— Вот видите, Петр Алексеевич, я же вам говорил, какой это парень! — воскликнул с жаром Семен Маликов.
— Что собираешься делать? — спросил комиссар Обручева.
— Не знаю, — нерешительно ответил Обручев. — Хочу уехать. — Он слово в слово повторил историю о смерти отца, которую уже рассказывал Наде.
Кобзин одобрил решение студента, но предупредил, что при сложившейся обстановке трудновато пробраться в Ак-булак, все дороги перехвачены белоказаками.
— Я сам уже об этом думал, — ответил Обручев, — но все же решил попытаться.
Кобзин не стал отговаривать, лишь сказал, что, если студент надумает остаться здесь, пусть зайдет к нему. Отряду нужны такие люди. Ведь он, несомненно, понимает, что происходит вокруг?
— Да, конечно, — ответил Обручев.
Пошли осматривать дом. Вместе со всеми отправился и Обручев.
Надя повела сначала наверх, поясняя, для чего или для кого предназначалась каждая комната. Когда осмотрели нижний этаж, она предложила спуститься в подвал. Немного робея, Надя взялась за необыкновенный замок «с секретом», и он послушно открылся. Если в жилых комнатах Кобзин не задерживался, то подземелье осматривал с особой тщательностью. Ему особенно понравилось, что второй ход из подвала ведет во двор, и он объявил, что ввиду бегства хозяев с врагами Советской власти — белоказачьими бандами атамана дом купца Стрюкова и все в нем находящееся национализируется именем революции. В первом этаже разместится штаб отряда. Все жильцы дома могут оставаться в занимаемых ими комнатах. При желании комнаты можно заменить. Он рассказал Наде, что можно оставить из мебели, а что убрать, но сложить так бережно, чтобы ни одна вещь не испортилась, потому что все это стало достоянием народа.
Надя принялась за работу с большой охотой. Нашлись помощники. Часа через два в доме произошли такие изменения, что, появись сам Иван Никитич, он не узнал бы своих комнат: кажется, здесь никогда не было ни портьер, ни картин, ни хрусталя. Вместо мягкой мебели и прочей дорогой обстановки появились простые столы, стулья, скамейки, табуретки. Наверху, на втором этаже, были наскоро устроены нары, там разместились связные и дежурные по штабу. В комнату к Обручеву поместили Семена Маликова. Центром штаба стал кабинет Стрюкова. Когда оттуда хотели вынести кожаный диван, Кобзин попросил оставить, сказав, что временно здесь будет и его жилье.
Вскоре в штаб людей понахлынуло, будто плотину прорвало. Хотя у ворот стояли два красногвардейца и для порядка спрашивали приходящих, зачем и к кому нужно, пропускать приходилось всех, у каждого находилось неотложное дело, каждый хотел лично видеть комиссара Кобзина. Шли и шли...
Увидев в полуоткрытую дверь Надю, Кобзин поманил ее рукой.
— Тут у нас вот какое дело, — нахмурив брови, сказал он. — Вот уже темнеть начинает, а в отряде есть бойцы, у которых со вчерашнего дня во рту маковой росинки не было. Надо хоть чем-нибудь накормить голодных. Вот я и хотел узнать — остались ли какие-нибудь припасы Стрюкова?
— А как же, есть! — с готовностью ответила Надя. — У нас на весь год запас овощей: картошка, капуста, всякое соление. Мы с бабушкой этим занимались. Я могу сейчас чугуна два картошки отварить, У нас есть чугуны трехведерные.
В комнате наступило оживление, красногвардейцы радостно загомонили, видать, пришлись по душе Надины слова.
— А я против картошки! — решительно заявил, поднимаясь с корточек, куривший у порога самокрутку пожилой красногвардеец. Одет он был в старое драповое пальто, поношенные ботинки; худое лицо, иссеченное морщинами, суровый из-под клочковатых бровей взгляд и строгий голос делали этого человека неприветливым и угрюмым на вид.
Гомон в комнате призатих.
— Иван Игнатьевич, нельзя ли поточнее? — попросил Кобзин.
Тогда, опершись на винтовку, старик заговорил о том, что в нынешний момент, когда в городе нет продовольствия и он, например, знает, что в деповском поселке детишки сидят голодные, они, здоровые мужики, не имеют права жрать картошку. Совесть не позволяет.
— Как всегда, вы правы, Иван Игнатьевич, — согласился Кобзин. — Да и не хватит двух таких чугунов на добрую сотню крепких ребят. Похлебку бы сварить! Хоть всю ночь варить да кормить, лишь бы всем хватило.
— Подождите, подождите, Петр Алексеевич! — спохватилась Надя. — У Стрюкова на конном дворе есть большие котлы. Одного, пожалуй, на сто человек хватит.
И рассказала, что каждую осень, когда табунщики заканчивали отгон скота, хозяин устраивал им праздничный обед: в одном котле варилась баранина, не меньше пяти-шести валухов, в другом — говядина. Свежевали одного, а то и двух молодых быков — и в котел. Табунщиками да отгонщиками служили почти одни киргизы, а им только подавай мясо.
— Мясо каждый человек любит кушать. Я башкир, а мясо уважаем очень сильно, — сказал молодой Мустай Асланов, сидевший у стола, напротив Кобзина. — Только не у всех бывает мясо. Ничего, будем картошку кушать, будем похлебку из травы кушать, только давай, пожалуйста. Живот скучает.
Кобзин спросил, возьмется ли Надя хозяйничать. Она не стала отказываться. Семен Маликов подобрал ей в помощь человек двадцать добровольцев, и работа закипела.
Посреди двора на каменных плитах были установлены два громадных котла, под ними разложены костры, за дровами не приходилось далеко ходить.
Суп еще не был готов, а во двор уже потянулись красногвардейцы с котелками, мисочками и другой посудой. Голодных оказалось гораздо больше, чем предполагал Кобзин, но супа было наварено столько, что Надя не сомневалась, наливала каждому по три половника. Большинство пристраивались прямо тут же, во дворе, и с жадностью набрасывались на горячую и душистую похлебку; иные прятали котелки под полу и, осторожно вышагивая, чтобы не пролить драгоценную жидкость, уходили со двора, уносили паек домой. Были и такие, что, опустошив котелок, снова подставляли его и просили «добавка». Надя поначалу подливала кому половник, кому два, но взявшийся наблюдать за порядком Иван Игнатьевич попросил не делать этого — каждый не отказался бы от «добавка», но не всякий осмеливается подойти, а надо дело вести так, чтобы все были равны и ни у кого не возникало даже маленькой обиды.
Кобзин раза два показывался на крыльце и, посмотрев, как дружно подвигается очередь к котлу, снова уходил. «А ел ли что-нибудь он сам?» — подумала Надя и, улучив свободную минуту, побежала в дом.
По тому, как Кобзин обошелся с ней, как запросто, по-братски обращались к нему люди и как прост и заботлив был он со всеми, Надя убедилась, что Семен был прав, когда хвалил Кобзина. И сейчас она бежала к нему не как к комиссару, а просто как к хорошему человеку, забота о котором приносит радость.
Но пробраться к нему оказалось делом не легким.
Почти все комнаты громадного стрюковского дома были битком набиты красногвардейцами разных возрастов, начиная с безусых пареньков и кончая пожилыми и седобородыми, как Иван Игнатьевич; тут были люди, одетые и в солдатские шинели, и в разных мастей полушубки, и казакины, и чапаны, и пальто, и в стеганые фуфайки; обутые в сапоги, постолы, валенки, лапти и ботинки с обмотками и без обмоток; тут говорили по-русски, по-татарски, по-башкирски, по-украински, и у каждого за спиной висела винтовка или дробовик, а то и старинная пищаль.
Надю узнавали, приветливо ей кивали, одобрительно подмигивали, а кто-то сказал ей вслед, что она молодец девка. Такое отношение ее радовало, и все эти люди, еще вчера непонятные «красные», вызывавшие разные противоречивые чувства, сейчас казались ей давно знакомыми, словно родными. И она радовалась, что находится среди них, что смогла хоть чем-нибудь помочь им, и готова была работать на них хоть до утра, а если потребуется, и весь следующий день.
У двери бывшего стрюковского кабинета стоял молодой улыбчивый парень с винтовкой в руках и широкой красной лентой на шапке-ушанке. Он одним из первых получил паек и первый же попросил «добавка», а прикончив его, подошел к Наде и сказал, что он мог бы выхлебать весь котел, потому что никогда еще такого супчика не едал, а супчик хорош потому, что варила его такая раскрасавица царевна-
