увидела бы, как тревожно метнулись его глаза, но она была в другом конце комнаты. К тому же стоял полумрак.
— Вы говорите о своем хозяине? Нет, я его не знаю.
— А мне показалось... — Надя нахмурилась. — В общем чепуха.
— Нет, вы скажите, — стал уговаривать ее Обручев. — Я просто заинтригован.
— Когда я сейчас шла с ним, мне почудилось, будто вы с ним поздоровались.
— Так это был Стрюков?! — разыгрывая удивление, спросил Обручев. — Скажите пожалуйста! И он прямо к комиссару? Да, да, я, кажется, действительно с ним поздоровался. — Он вымученно улыбнулся. — Я его, знаете, за кого принял? За одного из штабных работников отряда. Да еще рядом с вами... Похоже на анекдот.
— Хорош работник! — рассмеялась Надя.
Ответ Обручева был настолько правдоподобным, что погасил в ней все сомнения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Положение в Южноуральске становилось все напряженнее: те небольшие продовольственные запасы, которые были созданы в результате изъятия излишков у зажиточной части населения, подходили к концу. Во всем городе работали всего лишь две булочные, одна на Губернской улице в центре города, вторая — в деповском поселке, но и они торговали хлебом с перебоями. В одни руки отпускали не более двух фунтов. У булочных выстраивались такие очереди, что иногда доводилось ждать по нескольку суток. В очередь многие приходили с детьми. Давно не было ни спичек, ни сахара, ни керосина; исчезла соль. Зато наживались спекулянты, бойко шла торговля из-под полы.
Ночами город погружался в темноту, и если раньше всего лишь несколько десятков фонарей горели в центре, то теперь с наступлением сумерек тьма окутывала и Губернскую улицу. Бывало, в мирное время горожане ставили на подоконник одного из окон, выходящих на улицу, небольшую лампешку или зажженный фонарь, и улица казалась живой, бодрствующей; теперь же нигде таких добрых огоньков не было, потому что окна наглухо закрывались ставнями, да и жечь стало нечего — в домах потрескивала лучина или мигали крохотные огоньки лампад да коптилок. Заснеженные улицы рано пустели и поздно просыпались.
В городе все чаще стали поговаривать о ночных грабежах, зверских убийствах и насилиях. Старательные шептуны передавали из уст в уста, что все это дело рук красных, что и хлеба-то нет из-за них! Был хлеб, так вывезли в Москву и в голодающий Питер, отослали во вражескую Германию, за то, что там выпустили из тюрьмы большевика Ленина. Большой выкуп взяли германцы за Ленина! Придется теперь выплачивать и не год и не два...
По ночным улицам города метались конные красногвардейские дозоры. Если вначале, после введения чрезвычайного положения, бандитизм и грабежи поубавились, и можно было думать, что беспорядкам конец, то вскоре ночные происшествия опять участились, вызвав новую волну кривотолков, тревожную настороженность.
Южноуральск остался без топлива.
Еще прошлой зимой по первопутку сюда прибывали башкирские обозы с дровами, сухими и не особенно дорогими, купить их мог почти каждый; нынешней зимой на подступах к городу рыскали бело- казачьи разъезды и не пропускали ни одной подводы. Голод и холод в Южноуральске. И тиф! Десятки случаев со смертельным исходом. Смерть там, тут... Участились налеты белоказаков на пригороды. Южноуральск очутился в кольце. Будь оружия вдосталь, можно бы провести глубокий рейд по белоказачьим станицам и хуторам и заодно реквизировать у кулаков хлеб для осажденного города. Но оружия нет, каждый патрон на строгом учете, стрелять разрешается только в крайнем случае, когда нет выхода.
Ревком и красногвардейский штаб направили в станицы четыре продовольственных отряда. Два из них не успели отъехать и десяти верст, как встретились с белоказачьим разъездом и, отбиваясь от него, ни с чем вернулись в Южноуральск. Третьим продотрядом командовал Обручев. Он сам напросился. Когда ему предложили быть за старшего, не стал отказываться. Его отряд побывал в станице Каменно-Озерной и пригнал оттуда более двадцати подвод с, зерном. О четвертом отряде не было никаких слухов, но по всем расчетам он должен был уже вернуться. Пройдет еще день, и надо будет посылать разведку. Отряд не иголка, чтобы бесследно исчезнуть...
«Нет, такое положение долго длиться не может. Иначе наступит катастрофа. А ее необходимо избежать. Только так!..»
Обо всем этом сосредоточенно думал комиссар Кобзин, шагая по кабинету. Он ждал телефонного звонка: вчера во время митинга в Народном доме, где Кобзин выступал с докладом о текущем моменте и очередных задачах революционного народа, ему подали записку, что по штабному телефону его вызывали из Смольного и снова вызовут. После митинга Петр Алексеевич бросился к себе, и вот уже почти сутки, как он безвыходно дежурит у аппарата. Из головы не уходит вопрос: кто бы мог звонить ему из Питера, из самого Смольного?! Может, комиссар Алибаев? Сразу же после захвата Южноуральска ревком и партийная организация послали Алибаева во главе делегации в красный Питер, к Ленину, за советом и помощью. Да, пожалуй, Алибаев. Но пробиться из Питера по проводу — дело нелегкое. Конечно, комиссар Алибаев — человек настойчивый и решительный, но эти его качества имеют существенное значение главным образом в том случае, когда Алибаеву приходится столкнуться с противником. Лицом к лицу! Когда же перед глазами нет противника, а кто-то где-то на огромном расстоянии половины России не считает для себя обязательным подсоединять неизвестного Алибаева к прямому проводу, то будь ты хоть трижды решительным и напористым, преграду подобного рода преодолеть невозможно. Это хорошо было известно Кобзину, и потому-то он все больше склонялся к мысли, что вызывал его не Алибаев. Тогда кто же? Кто?..
Кобзин недавно ездил в Петроград и был в Смольном. В перерыве между двумя заседаниями его на короткое время принял Ленин. Владимир Ильич поручил Дзержинскому выдать Кобзину мандат о назначении его Чрезвычайным комиссаром рабоче-крестьянского правительства по Средней Азии и Восточной Сибири. Ленин объяснил Кобзину, какие огромные права он получает и какое доверие оказало ему Советское правительство, чего от него ждут и какую роль может сыграть тот необъятный край, куда он отправляется Чрезвычайным комиссаром. Прощаясь, Владимир Ильич крепко пожал Кобзину руку и сказал, что, возможно, вскоре будет звонить и вообще лично интересоваться ходом дел в этом краю, сугубо важном во всех отношениях.
Пока еще звонка из Питера не было. В этом нет ничего удивительного: Россия настолько велика, что даже мысленным взором трудно охватить ее просторы, а если учесть, что вся она закипела и бурлит, одни события сменяются другими и отовсюду нити тянутся к Смольному, то и вовсе ничего нет удивительного, что у Ленина не хватает времени: ведь он один, а людей, которым он нужен, нужен сейчас, — таких людей десятки и сотни тысяч...
Вдруг зазвонил телефон, залился требовательно и настойчиво.
Кобзин схватил трубку. Женский голос сказал, что Смольный просит к аппарату комиссара Кобзина.
— Я у телефона...
В трубке затрещало, послышались какие-то неясные, отдаленные шумы, затем все эти многоголосые звуки, исчезли, и в тишине раздался далекий мужской голос.
— Я Смольный. Кто у аппарата?
— У телефона Кобзин.
— Чрезвычайный комиссар товарищ Кобзин?
— Да, я, — ответил Петр Алексеевич, стараясь говорить спокойно, но в то же время чувствуя, как волнение все более охватывает его.
— С вами будет говорить товарищ Ленин.
И тут же послышался уже знакомый Кобзину голос:
