нужен.
— А вот тетя писала, что ты очень болен.
— Ну, это когда было!
— Тиф?
— Не знаю. Говорят, горячка.
Лицо Кости стало таинственным:
— А знаешь, Надь, я умирал. Ей-право. Не веришь?
Надя оторопело глянула на него.
— Как это — умирал?
— Ну, совсем, напрочь. На печке у тети отлеживался, и вроде без памяти был: то вижу свет, то — ничего... И никакой памяти нету! А один раз совсем вроде куда-то в яму провалился. Не знаю, что там было. Только лежу — мне вроде маленько холодно — и слышу разговор возле себя. Бабы говорят обо мне. Тетя плачет, причитает: «Костенька ты, Костенька, сиротинушка ты мой, помер в чужедальней стороне, никто тебя больше не увидит — ни сестрица, ни бабушка» — и еще там слова всякие... А я слушаю и думаю: «Ну, значит, я помер». А тела своего совсем не чую. «Вот, — думаю, — все мертвые, должно, такие». А мне так холодно сделалось, что начало подзыбливать. «Может, — думаю, — голый лежу?» На печке-то было тепло, а тут — спасу нет. Хочу попросить, чтоб маленько прикрыли, силюсь сказать, а голоса у меня и нет. Значит, и вправду я неживой. Тут, слышу, подошла тетя и еще одна шабренка, рубашку на меня стали примерять, приподняли меня под плечи, натягивают и тоже талдычут: хорошая, мол, смертная рубаха получилась. А я возьми да и открой глаза — вот сам не знаю, как это случилось. Ну, все напугались, крик подняли да из избы вон! Огляделся я, оказалось, не на печке, а на столе лежу, обмытый уже, и на мне всего только скатерочка, потому и холодно было. Вот так я и умирал...
Надя не выдержала, бросилась к Косте, обняла его.
— Братик ты мой!
Он шевельнул слегка плечами.
— Обошлось. Все говорят: теперь я до ста лет жить буду.
Видимо решив, что он много болтает, да и без толку, Костя посерьезнел и спросил
— А теперь ты куда? В Южноуральск вернешься или у нас останешься?
— Мне обратно ехать.
— А чего там делать? Оставайся в нашем отряде.
— Нет, я должна вернуться. По правде сказать, я думала и тебя забрать с собой.
— Меня? — удивился Костя. — Ну, нет! До лета, пожалуй, прикончим беляков, и я снова пастухом буду. Тете-то надо помочь? Что она теперь одна с детишками? Или, по-твоему, бросить ее? А потом вот еще что: никуда я отсюда не уеду до тех пор, пока не изничтожу всех, кто убивал дядю Гришу, — они ведь живые! Ты только подумай, Надь, пришли к человеку домой, убили, и им хоть бы что! Можно так? Нельзя. Дух из них долой!
Надя хотела было сказать, что не его это дело — заниматься белобандитами, что найдутся люди, которые сведут с ними счеты, но не сказала, поняла: за такие слова Костя может обидеться. А в общем он, конечно, прав...
— Верно, Костенька. А насчет того, чтоб помочь тете, тоже правильно.
— Не знаешь, придет сюда Степан Константинович? — спросил Костя.
— Сказал, чтоб до утра не ждали.
— Тогда давай будем спать. Ты ложись вон там, на кровати. Это его место, чего будет зря пустовать?
— Степан Константинович тоже так велел, но на мне такая сейчас распрекрасная одежда, что только по кроватям валяться. Я лучше на лавке пристроюсь.
— Можно и на лавке, — согласился Костя.
Надя стащила валенки, потрогала голландку — она была еще теплая.
— У меня валенки совсем сырые.
— А ты поставь к печке, высохнут, — посоветовал Костя.
Надя свернула в несколько раз свой платок, положила на лавку вместо подушки. Одну полу шубейки подстелила, а другой укрылась.
— Надь, а как бабаня? Живая?
— Ничего, жива-здорова, только постарела, прямо вся сгорбилась. Лицо — одни морщины.
— И с кем она там?
— В монастыре живет. Костя приподнял голову.
— Это как же ее туда занесло?
Надя рассказала.
Хотя они уговорились спать и Костя погасил коптилку, в темноте еще долго слышался шепот.
После нескольких суток без сна Надя настолько устала, что еле брела по заснеженным улицам Южноуральска: шубейка казалась ей тяжелой и тянула вниз; чтобы избавиться от этой тяжести, хотелось опуститься прямо на снег. Мучила жажда, и Надя взяла горсть снега, сжала его в комок и с жадностью принялась сосать. Скорее бы добрести до дома!
Из ворот штаба выехали два конника. Да это же Кобзин и Семен Маликов! Куда они? Вдруг проскочат мимо и не заметят ее?
Но Семен увидел.
— Петр Алексеевич, Надька! — радостно вскрикнул он, и конь его взвился на дыбы. — Надь, ты?! — во весь голос вопил он и, очутившись рядом, на всем скаку спрыгнул с лошади. — Здорово! — Он крепко сжал ее мокрую и холодную руку.
А рядом уже был Кобзин. Он спешился и, накинув повод на руку, шел к Наде.
— Вот уж нежданно-негаданно! Сказать откровенно, я не надеялся увидеть тебя так скоро.
— Она у нас, Петр Алексеевич, знаете, какая быстрая? Как ласточка. Глазами не успеваешь следить.
— Ну, как, все обошлось благополучно? — стараясь не выдать своей тревоги, ласково спросил Кобзин.
— Ничего, Петр Алексеевич.
— Трудно пробираться?
— Трудно, Петр Алексеевич, — созналась Надя. — Как остановка — проверяют документы. Арестовывают, мужчин почти всех забирают.
— Ты не заболела? — спросил Кобзин, всматриваясь в побледневшее и усталое лицо Нади.
— Спать хочется.
— Долго не спала?
— Негде было.
— Ну, иди отоспись.
— Нет, я вам сначала расскажу, что велели передать Дробышев и Звонов.
— Да разве ты их видела? — удивился и обрадовался Кобзин.
— Ну да, видела... А как же?
— Надя! — Кобзин обнял ее и расцеловал в обе щеки. — Коли такое дело, пошли назад, в штаб.
— Ну, рассказывай, как же ты успела так быстро обернуться? Ведь отсюда до Айдырли более пятисот верст! — сказал Кобзин, когда они вошли в кабинет. — По нынешним временам поезд туда идет около недели, а тебе надо еще было и в Урмазымской побывать. Тоже более сотни верст.
— А мне повезло, — похвалилась Надя, — в Заорье всех повстречала. Туда как раз Степан Звонов с отрядом прибыл. У них, Петр Алексеевич, неплохие дела. Они там по всей округе власть захватили. Так и вам велели передать. В станицах у казаков отобрали все оружие. Им помогли уральские рабочие, прислали и патронов и снарядов. Дробышев велел передать, что на первое время у них оружия хватит и теперь они будут наступать в нашу сторону. Я рассказала, как у нас плохо с продовольствием, говорят: поможем. Между прочим, они забрали весь стрюковский скот. И табуны лошадей забрали. Еще просил передать Дробышев, что прошел слух — атаман собирается мобилизацию объявить. Да не только казаков, а вообще всех мужчин.
