которой все было так мягко, так плавно, так изящно, не могла же она вдруг обратиться в грубое, глупое, разъяренное существо! Только раз поднял он глаза от салфетки — и тотчас опустил их, увидев покрытые бурыми пятнами щеки. Ему стало неловко и стыдно за то, что он видит ее такой.
— Вы напрасно... волнуетесь..— нерешительно попытался он вставить свое слово, — Все разъяснится, ведь мы не делали ничего плохого...
— Игорь не способен сделать ничего плохого! А вы... Вас я не знаю! Я только знаю, кем был ваш отец! И я не хочу, чтобы вы имели с Игорем что-нибудь общее!.. Уходите, сейчас же уходите и с этой минуты забудьте об Игоре!.. Все! Довольно!
— Вы поправьте салфетку,— неожиданно сказал Клим,— Поправьте. А то упадет. Испачкается.
— Что?!
— Да, салфетку,— повторил Клим, не понимая, зачем он вдруг заговорил о салфетке.
И так же не отдавая себе отчета в том, зачем и почему он это делает, не отодвинул, а обошел стул на дороге к двери, потом вернулся, приставил его к столу, и возле порога, отлично сознавая, что теперь это уже излишне, сказал:
— До свиданья.
Они с Мишкой спустились вниз. Проходя двором, Клим задержался, запрокинул голову вверх:
— Какая темная ночь,— сказал он. — Ни одной звезды.
— Очень темная, — сказал Мишка.
Игорь нагнал их у ворот.
Они вместе вышли на улицу, и Клим слышал рядом шаги Игоря и чувствовал, что тот смотрит на него и хочет заглянуть в лицо.
— Я влил в нее литр валерианки — все равно не помогло.
— Неважно, — сказал Клим. — Ты-то тут при чем?
— Сволочь, — задумчиво сказал Мишка и сплюнул.
— Мать, — сказал Клим. — Ты иди, а то она там с ума сойдет.
— Пускай сходит, — сказал Игорь.
Он полез в карман, достал пачку папирос.
— Покурим?
— Давай, — вздохнул Мишка.
— Ладно, — сказал Клим. — Раз мы шпионы, значит, нам полагается курить сигары.
— И ходить в темных очках, — сказал Игорь.
— И носить на руке кастет, — сказал Мишка.
— Тогда нас ни с кем не перепутают, — сказал Клим.
Несмотря на вязкую горечь, которой были пропитаны эти шутки, все трое ощутили некоторое облегчение и даже гордость — оттого, что в их положении они еще могут шутить. Игорь зажег спичку, Клим и Мишка пригнулись к огоньку, неумело прикуривая.
Вдруг над ними громко и раскатисто раздалось:
— Р-р-руки вверх!
Клим выронил папиросу, Игорь вздрогнул так сильно, что спичка погасла.
Над улицей рассыпался звенящий смех. Майя, довольная, хохотала, сжимая ладонями щеки, стараясь удержаться, но смех рвался из нее, веселый, легкий, беспечный.
Ребята осуждающе переглянулись — и первым над своим испугом рассмеялся Клим, за ним — Игорь и Мишка.
Был час ночи, и город спал, укрытый мраком и тишиной, как стеганым одеялом, а они стояли посреди улицы — и смеялись. Целый день им с вежливой настойчивостью внушали, что они открыты и опознаны, что теперь запираться бессмысленно, и самое лучшее — это признание во всех зловещих тайнах. И вот теперь они стояли посреди улицы — и хохотали.
И в этом смехе не было ни богохульства, ни отчаяния. Они смеялись просто потому, что были «добрыми гасконцами», и сами знали толк в сочинении комедии, и потому, что было в мире немало такого, над чем можно от всей души посмеяться.
И когда они насмеялись вдоволь, Клим вспомнил про салфетку — и снова расхохотался. А потом представил себе эту нелепую сцену: они стоят посреди улицы в час ночи и, как бешеные, хохочут, не переводя дыхания — и засмеялся снова, и вместе с ним, уже изнемогая от смеха, закатывались и остальные, и каждый смеялся над чем-то своим, а все вместе — над тем, что именно сейчас обнажило до полной очевидности свою нелепость и несуразность.
— Ну, хватит же, — умоляюще проговорила Майя, — Не могу больше!
Она бегала к Кире, но Киры дома не было; у Мишки ей сказали, что приходил Клим; она помчалась к Игорю. Значит, Кира так и не появлялась?
— Вперед, — сказал Клим.
Они все убыстряли шаги, потом понеслись во весь опор. Клим подгонял:
— Скорее, скорее!
Ой был зол на всех и больше всего — на себя. Тысяча дьяволов! Нашел время дурачиться! Ведь Кира...
Он бежал рядом с Майей, Игорь и Мишка приотстали. Майя тоже едва поспевала за ним.
— Скорее! Скорее!..
Они выбрались на мостовую, Майины каблуки защелкали по булыжникам.
— Скорее!
— Погоди...— виновато попросила Майя. — У меня нога растерта — она наклонилась, чтобы снять туфли.
— Ну что ты там?
Она повернула к нему лицо. Видно, ей в самом деле было очень больно.
— Не расстегивается...
Коса соскользнула с ее спины, кончик змейкой шевелился по земле. Клим нагнулся, поднял этот кончик, тугой и шелковистый. И почему-то вспомнил, как Майя своим платочком вытирала ему расквашенный нос — тогда, в саду... В одно мгновение промелькнули перед ним события последних месяцев. Эта девушка, которая сейчас присела перед ним на корточки, следовала за ним покорно и смело. Она верила. И он верил, что знает, куда идет, куда ведет... А оказалось... Ведь она же права, права — мать Игоря! Все из-за него! Но он был так уверен, что ни она, ни другие не скажут ему ни слова упрека... Почему он так уверен?..
— Ну, вот и все, — сказала Майя, притопнув босой ногой.
И они побежали дальше.
Клим видел, что ей трудно бежать босиком по мостовой.
— Давай на тротуар, — сказал он.
— Пустяки, — сказала Майя.
Мимо них протопали Игорь и Мишка.
Клим убавил скорость.
— Скажи... Только честно... Ты очень на меня... сердишься? — сказал Клим отрывисто, боясь поднять на Майю глаза.
— За что?
— Ну... за все это...
— Да при чем же здесь ты?..
В ее голосе звучало наивное удивление — и ничего больше. Клим облегченно вздохнул и посмотрел в ее доброе грубоватое лицо, смягченное полумраком.
— Тебе... Здорово досталось... Там?..
— Я просто смеялась! Мне было очень смешно...
Кира еще не возвратилась. Они решили ждать ее возле дома и присели на край тротуара. Минуты тянулись томительно. Где же она? Скоро ли?..
Взглянув на разутые ноги Майи, Игорь стал описывать какую-то религиозную секту в Англии, которая по Лондону расхаживает босиком.
