Клим поморщился.
— В том-то и дело, что мы выступаем против тех, кто беспокоится только за себя... Нас обвиняют в клевете на советскую молодежь. Но на нее клевещут другие — те, кто выдает за советскую молодежь семнадцатилетних обывателей и мещан. Здесь говорилось, что мы — против комсомола. Неправда: мы только против дряни, примазавшейся к нему... Нам приписывают нигилизм, неуважение к авторитетам... Нет, мы — не нигилисты. Мы признаем авторитеты тех, кто учит нас бороться, а не тех, которые учат нас лицемерить! Да, мы молоды, но великий поэт Уитмен сказал: «Мы — живы, кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил»... В чем же мы виноваты? В том, что мы хотим жить, а не прозябать, быть бойцами, а не дезертирами?.. Наша вина в другом. Мы боролись в одиночку, действовали как индивидуалисты. Не пришли сюда, к вам, не подняли комсомольцев всего района, всего города — против равнодушия, против обывательщины, против тупости... Мы этого не сделали. Мы... Вышло так, что мы оторвались от масс... Забыли, что мы — только частичка огромного комсомола... В этом наша вина. Наказывайте нас за это.
Ему казалось, он говорит совершенно спокойно, и однако, закончив и уже опустившись на стул, Клим заметил, что весь дрожит, как в ознобе. Особенно трудно дались ему последние, самые беспощадные слова.
Майя украдкой сжала ему руку на сгибе локтя; он вопрошающе покосился на Игоря — тот слегка кивнул, снисходительно усмехнулся; дескать, ладно, сойдет и так... Клим знал, что Мишка, и Кира с ним тоже согласны. И согласна та девушка в бордовом, княжна Тамара — он видел это по ее заблестевшим глазам, по тому, как напряженно слушала она, приоткрыв полные яркие губы, и согласны остальные члены бюро, потому что сказал он обо всем честно и открыто, и сказал то, что хотел, и сказал хорошо.
По крайней мере, так ему казалось в первое мгновение, пока все молча смотрели на него и на его друзей, а потом произошло что-то странное, никак не укладывающееся у него в голове, и он недоумевал, отчего во всем, что он сказал так просто и ясно, хотят видеть не тот прямой смысл, который он вкладывал в свои слова, а что-то скрытое, побочное, утаенное...
— Ну-ну,— проговорил Карпухин, поглаживая подбородок — точь-в-точь как это делал товарищ Кичигин.— Значит, мало того, что сами... Мало... Надо было и весь райком... в сообщники?.. Так вас понимать?
— Почему в сообщники,— возразил Клим,— не в сообщники, а...
— А вы не увиливайте! — повысил голос Карпухин.— Не увиливайте! — он повернулся к членам бюро.— Значит, у них даже такой был план: завербовать в свою безыдейную группку весь райком! А?.. Товарищей здесь думали себе найти!..
— Вы встаньте... Вы! Встаньте, когда к вам обращаются! — приказал сухощавый, который раньше говорил о дисциплине.
Клим встал.
— Разрешите вопрос?..
Карпухин кивнул.
На Клима пристально смотрели холодные умные глаза.— Вы упомянули в своем, так сказать, защитном слове одну цитату... Это чья цитата?
— Это стихи Уитмена.
— Вы — точнее. Вы сказали — «великого Уитмена». Почему вы считаете Уитмена великим?
— Как почему? — растерялся Клим.— Это не я один так...
— А вы за других не прячьтесь. Нас интересует именно ваше мнение! Почему буржуазного поэта, певца капиталистической Америки, вы считаете великим? Почему здесь, на бюро, вы приводите его слова, а не кого-нибудь из наших, советских, русских писателей? Или вам не нравятся русские писатели?..
— Вы глупости говорите! — побагровел Клим.— Я бы мог... .
— Но тем не менее...
— Потому что Уитмен... Если вы его знаете...
— Вы не за Уитмена, вы за себя держите ответ перед комсомолом! — крикнул Карпухин.
— Так-так, все ясно,— закивал Пингвин, радостно улыбаясь.— Все ясно!..
В наступившей тишине осуждающе прозвучал голос белокурой девушки:
— Как только вы могли написать такое: «Прочь с дороги!» Как у вас рука повернулась! Вы кого, комсомол хотели убрать с дороги?..
— Не комсомол, а обывателей!..— раздражаясь все больше, крикнул Клим.
— Но тогда почему же вы так и не написали, чтобы всем было ясно? Ведь каждый может подумать, что захочет! Ведь правда?..
Ее перебила девушка в бордовом:
— И все-таки я не понимаю,— сказала она сердито, оглядываясь то на Карпухина, то на Хорошилову.— Вы говорите, пьеса безыдейная, аполитичная... Допустим. Как же ее разрешили в школе? Ведь...
Клим ждал, надеялся: придет помощь, все разъяснится, встанет на свое место... Но Карпухин, видимо, уже приготовился к этому вопросу.
— А вы спросите у него, этого героя, как он обманул своего директора!..
— Я не обманывал! — вскипел Клим.— Вы же сами, товарищ Карпухин, разрешили! А теперь отказываетесь!..
Клим шагнул вперед — Мишка крепко держал его сзади за штанину.
— А вы поспокойнее не можете?! — крикнул Карпухин. У него покраснели уши.— Вы поспокойнее не можете?
Все головы теперь повернулись к нему.
— Разъясняю,— сказал Карпухин.— Действительно, был такой факт. Приходили, читали, хотели обвести вокруг пальца — не вышло! Тогда решили обмануть директора и сказали ему, будто я разрешил!
— Вы врете! — крикнул Клим.
— Нет, вы слышите, как он разговаривает? — застрекотала Хорошилова. — И это — здесь, на бюро!..
Глаза у Карпухина были чистые, светлые.
— Хорошо,— сказал он.— Значит, секретарь райкома врет... Ну, а директор?..
Алексей Константинович, который до того незаметно сидел в сторонке, возле столика со спортивными призами, беспокойно зашевелился.
— В самом деле...— он пожевал мятыми серыми губами.— Я был поставлен в ложное положение... Мне передали, что в райкоме пьесу одобрили...
— Но вы же сами хотели позвонить, сами! — воскликнула Майя, вскочив и становясь рядом с Климом.— Разве вы забыли, товарищ Карпухин?..
— А до вас еще дойдет очередь, Широкова,— певуче проговорила Калерия Игнатьевна, впервые за все бюро подавая голос.— Ведь о вас-то пока еще не заводили речи. Сядьте!..
Когда вскочила Майя, на лице Карпухина метнулось смятение, но он тут же подавил его; его глазки благодарно улыбнулись Калерии Игнатьевне; как бы приглашая Алексея Константиновича присоединиться к собственному игривому недоумению, Карпухин сказал:
— Что-то я лично не припомню, когда мы с вами разговаривали по телефону... А вы?..
Алексей Константинович нерешительно поерошил седеющие волосы и словно против воли выжал:
— Я тоже... не помню такого разговора.
Откуда-то снизу по ногам растеклась противная слабость; тоска петлей стянула горло; у Алексея Константиновича было доброе, честное, утомленное лицо, изрытое морщинами. Он прятал глаза, поглаживая фигурку дискобола, установленную на большом призовом кубке. Он не лгал: разговора не было. И Карпухин не лгал... Как же так?.. Ничего не объяснишь, никто не поверит... Разоблаченный, уличенный, уничтоженный, Клим сжался, пытаясь укрыться от взглядов, а они оплетали, жгли, врезались в тело — насмешливые, возмущенные, обрадованные доказательством собственной догадки... Но ведь это же безумие! Чистое безумие! Он заговорил. Его не слушали. Директор делал какие-то знаки.
— Мне стыдно, стыдно за вас, Бугров! — воскликнула белокурая.— Как вы еще можете
