жалкая царапинка на щеке, которая когда-то умиляла его... Он даже не хотел бросить ей что-то жесткое, разящее, злое, он просто сказал:
— Все-таки я не знал, что ты такая...
Сказал, не желая обидеть, равнодушно и устало.
Его только удивило, что голос у него треснул на последнем слове, как пересохшая щепка.
— Я знала, когда шла к тебе, что ты так скажешь, — негромко проговорила Кира.
Она опустила голову и что-то вычерчивала на песке носком туфли.
— Да, я такая, Клим, как видишь... Я не Таня Стрелкина и не гожусь в героини...
Она была похожа на деревце, с которого градом оббило все листья.
Сумерки плотной стеной наступали с востока. Там, в вышине, уже блестел молодой месяц и беззвездное небо было как черное поле, на котором пробился единственный росток. На смутно различаемой вдали крепостной колокольне пробило половину десятого. И Клим подумал, что вот оно — кончено. Кончено то, что даже не начиналось. Кончено, чтобы никогда не начаться. И огромное, бездонное одиночество накрыло его, как глухая перина, и он почувствовал, что сейчас задохнется.
— Кира! — повторил он несколько раз, как заклятие, рванувшись к ней и сжимая в своих горячих руках ее холодные пальцы.— Все это неправда, Кира, скажи, что неправда! Ведь не могла же ты в один день перестать быть кем была всегда? Ты наговариваешь на себя, ты шутишь, да? Ты смеешься? Как ты смеешь так говорить о себе? Это неправда, Кира, неправда! Ты испугалась, это пройдет, ты думаешь — я герой? Я еще хуже! Если бы ты знала, что со мной творилось! Но мы выстоим, выдержим, назло всем, и будем честными, чтобы не стать, как они. Только надо бороться! Всегда, всю жизнь! Разве не так, разве ты не этого хотела, Кира? Есть правда на свете — ее надо только поймать, нащупать, увидеть...
Почти насильно расцепила она его руки — и уже стыдясь своего внезапного порыва, он отступил на шаг и слушал ее слова, которые падали, как слова приговора.
— Нет, Клим, я давно уже тебе хотела это сказать и не решалась... Боялась потерять тебя... А ты выдумывал меня. Ты помнишь, Клим, когда ты говорил мне... о любви... Я молчала тогда, молчала, потому что знала: это не мне... Молчала и слушала, как воровка, которая крадет тебя у кого-то... у кого-то, кого ты в самом деле любишь.... Да, я люблю тебя, теперь-то можно сказать об этом открыто, и я не первая искала встречи с тобой. Помнишь, вначале ведь у нас было дело, только дело, и я думала, все пройдет, все кончится само собой. Я поддалась, не могла не поддаться, потому что для меня было счастьем быть рядом с тобой... Хоть я знала всю разницу между нами... И я хотела стать другой, но у меня ничего не вышло. Не вышло, Клим. Когда началась вся эта история, я поняла, что от этого не уйдешь... В тебе есть сила, Клим, сила безумия, ты или погибнешь или поднимешься на вершину. Во мне нет этой силы. Как и во всех. Одно дело быть героем перед директрисой, но когда надо жертвовать без оглядки, всем жертвовать — школой, институтом, всем — нет, не могу я этого, Клим, не могу! Не говори мне больше ничего, не уговаривай, не держи. Прощай, Клим.
Она вдруг быстро наклонилась, обхватила его шею и поцеловала в губы. Его руки скользнули уже по воздуху — тоненькая фигурка стремительно удалялась от него, только бились о дорогу ее каблучки.
— Кира! — крикнул он. — Кира!..
Она растаяла в темноте.
Он постоял, глядя ей вслед, потом подошел к забору и в бессильной тоске ударил по нему кулаком. Он вскрикнул от острой боли и, прижав руку к губам, ощутил соленый привкус.
«Что ж, тем лучше,— подумал он, закусывая зубами разодранную гвоздем кожу,— Тем лучше»...
19
Переходя улицу, Лиля едва не угодила под колеса.
Она была так занята своими мыслями, что гудок захлебнулся над самым ее ухом. Но вместо того, чтобы отскочить назад, она ринулась наперерез автобусу, зацепилась за рельс и, падая, разбила обе коленки. Вокруг столпились люди, перепуганный шофер, по пояс высунувшись из кабины, сыпал проклятиями и кричал:
— Чего под машину лезешь!..
Лиля вырвалась из участливо протянувшихся к ней рук и побежала, оставив на дороге босоножку, потом вернулась, кое-как натянула ее и покинула, наконец, злополучный перекресток под насмешливо- сочувственные возгласы. «Пусть смеются!»— мстительно твердила Лиля, радуясь своему неожиданному унижению.
Она представляла, что произойдет завтра: разъяренную директрису, мать, исступленные упреки... А главное — Клим. Конечно, он подойдет. Подойдет к ней, когда она уже будет раздавлена и уничтожена... Но она ответит: «Нет, Клим, я плохая, скверная, хоть я люблю тебя. Ты выбрал достойную...» Нет, не так...
Она составляла свой ответ Климу вплоть до того момента, когда оказалась перед высокой, внушительно обитой глянцевитым чёрным дерматином дверью.
Только теперь она в полной мере ощутила, на что решилась, и у нее вдруг так заломило ноги, будто она ступила в ледяную воду. Она представила себя, слабую, бессильную девчонку, рядом с всемогущей директрисой — и испугалась. Испугалась не того, что ей отныне грозило, а того, что она уже ничего, ничего не сумеет переменить...
За дверью слышался смутный гул, сплетенный из многих голосов. Гости?.. Она вспомнила, что выскочила из дому в стареньком платьице, что у нее разбиты ноги и на босоножке нет ремешка... Каким смешным ничтожеством будет выглядеть она перед директрисой! Лиля растерялась совершенно. Однако именно обида за свое ничтожество разбудила в ней силы и смелость. Она привела в порядок волосы, насколько это можно сделать наощупь, без зеркала, стоя на лестничной площадке, перед дверью, которая в любой момент могла отвориться, обтерла подолом — с нею не было даже платка — кровавые ссадины на коленях, одернула платье и, почувствовав себя уже спокойней и уверенней, нажала на пуговку звонка. Ей пришлось позвонить трижды, прежде чем несколько поутихли голоса и за дверью послышалось:
— Кто здесь?
Она узнала директрису и назвала себя.
Щелкнул замок.
— Так поздно, девочка?..
Директриса вышла на площадку, притворив за собою дверь; она смотрела на Лилю с удивлением, в не ярком свете коридорной лампочки ее губы выглядели странным черным овалом, и в первую секунду Лиля даже не сообразила, что рот Калерии Игнатьевны густо накрашен.
Вероятно, директрисе не хотелось впускать ее в квартиру, но Лиля не представляла себе объяснения на лестнице. Почти инстинктивно она ощутила, что Калерия Игнатьевна чувствует себя неловко, еще более неловко, чем она, и поспешила захватить этот козырь.
— Нам неудобно будет здесь разговаривать, — сказала она, выигрывая положение, и когда директриса, стараясь замять смущение — Лиля отлично знала, что она смущена! — открыла перед нею дверь, Лиля не просто вошла — ее уже внесло, втащило туда.
Директриса быстро провела ее в глубь квартиры, поспешно заслонив вход в комнату, мимо которой они прошли. Лиля только расслышала громкий мужской бас:
— А я вам повторяю, что Гоголь не имел понятия о синтаксисе, и я ставлю ему двойку!..
Вслед за этим об пол звякнула рюмка, раздался смех и восклицания:
— Да уймите же его!..
— Я слушаю тебя, Лиля...— сказала Калерия Игнатьевна, когда они очутились в небольшой комнатке, где не было ничего, кроме письменного стола и нескольких стульев. Именно здесь Лиля побывала однажды, когда директриса пригласила ее поговорить об особенно секретных делах.
— Я слушаю тебя, Лиля...
Она даже не обратила внимания на ее странный вид и, присев к столу, нервно перебирала карандаши, торчавшие из пластмассового стаканчика. Зато Лиля с чисто женским наивным интересом разглядывала Калерию Игнатьевну — ее желтую, морщинистую шею в открытом вырезе легкого платья, ее зеленые, навыкате, глаза, ее огненно-алый, резко выделяющийся на увядшем лице рот; разглядывала как женщина женщину, с сознанием превосходства юности и красоты. У Лили даже на мгновение мелькнуло
