казалось... казалось, что отныне началась новая жизнь, что сам Ленин ежеминутно следит за каждым их шагом... И что же? Почему они ничего не смогли ответить Игорю?..
Михеев заключил доклад словами
— Переходим к обсуждению.
Он был тихим, безобидным пареньком. Его круглая, как шар, голова поросла реденьким мягким пушком, и он без особых возражений позволял выдергивать по нескольку волосков, говоря, что ему ничуть не больно.
— Кто желает высказаться? — повторил он и постучал по столу карандашиком, хотя в этом не было никакой надобности.
На подоконник слетел воробей. Потом возле него примостился второй. Они сидели друг против друга, почти соприкасаясь черненькими клювиками. Все наблюдали за воробьями. Но те, вероятно, остались недовольны знакомством — и фыркнув серыми крылышками, разлетелись в разные стороны.
— Разрешите мне? — Леонид Митрофанович неловко выкарабкался из-за парты, одернул пиджак, смахнул с лацкана невидимую пылинку и начал с той самой фразы, которой начинал каждый урок.
— Товарищи,— сказал он,— в этом году перед вами поставлена ответственная задача...
Его назначили в десятый классным руководителем, а Веру Николаевну перевели в завучи, даже математику теперь преподавала другая учительница.
Мишка, пристроив на коленях «Технику — молодежи», читал статью про межпланетные путешествия. Они с Климом заняли ту же парту, что и прежде,— последнюю, в светлом углу, перед окном. И по-прежнему впереди него егозил Слайковский. Но со вчерашнего дня он выселил Боба Тюлькина, и его место занял тот тип, которого Клим и Мишка встретили на памятной вечеринке.
Клим сидел, сжимая кулаки в карманах, и старался не смотреть в его спину. Говорили, будто Шутова за какую-то скандальную историю исключили из школы, где он учился раньше. Но Клим не любил сплетен, да и, в сущности, какое ему дело до Шутова?
...И когда Леонид Митрофанович закруглил свою речь длиннейшим периодом и Лапочкин снова спросил: «Кто желает?..» — он опять стегнул себя: «Трус!» — но так и не поднял руки. Да, он боялся. Боялся смеха, боялся того, что кто-нибудь вспомнит про Яву... А Игорь, которого не было в классе, улыбался ему откуда-то издали своей насмешливой, едкой улыбкой.
— Прения закончены,— невозмутимо произнес Лапочкин.— Кто за то, чтобы признать работу группы удовлетворительной?
Только тут, неожиданно для самого себя, Клим глухо выкрикнул:
— Есть другое предложение!
Все обернулись. Михеев, сидевший за столом рядом с Лапочкиным, удивленно поднял голову:
— Какое?
— Предлагаю признать работу группы плохой!
Клим уже спешил по проходу, задевая об углы парт; у доски остановился, осмотрелся хмуро, исподлобья, левой рукой нащупал в кармане карандаш, острый грифель вонзился в ладонь.
— Давайте хоть раз поговорим честно!..
...Вот они все перед ним — пятнадцать комсомольцев, пятнадцать товарищей... Вот они все перед ним— пусть разные, пусть всякие, но ведь все они соединены одним стерженьком — все получали в райкоме комсомольские билеты, у всех заявление начиналось словом: «Клянусь...» И каждый из них ему ближе, чем этот ничтожный скептик с его английским языком!..
— Давайте поговорим честно. Ведь все равно — когда-нибудь об этом надо же поговорить!.. Михеев подробно перечислил: столько-то вечеров, столько-то культпоходов,, столько-то отличников... Как будто тут не комсорг выступал, а главбух! А я спрашиваю: кто мы такие?.. Кто мы — комсомольцы или нет?..
— Бугров дает! — хихикнул Слайковский.— А кто же мы такие?..
— Обыватели! Вот мы кто!..— крикнул Клим.
Лапочкин застучал карандашиком, но где ему было унять поднявшийся шум! Клим повысил голос:
— Да, обыватели! Обыватель:—это кто все делает для собственной выгоды! А мы? Вечер организуем а девочками потанцевать — а в плане галочка: мероприятие! Человек зубрит на пятерку — с ним носятся» примерный комсомолец! А что в нем примерного? Он для себя старается — только и всего!.. Что мы сделали хорошего?.. Важного?.. Для всех, для общества?.. Добровольно, по желанию — что?
— А чего ты хочешь, Бугров? — перебил его Михеев, скользнув беспокойным взглядом по взбудораженному классу.—Или ты против борьбы за. успеваемость? Против культмассовой работы? Так тебя понимать?
— Я против своей выгоды!.. Понял? — загремел Клим, выкатывая глаза.— Нечего свою выгоду за долг перед родиной выдавать! Когда Матросов на дот шел, он про выгоду не думал! А мы? Чем мы отличаемся от не комсомольцев? Двадцать копеек платим?..
Дальше он почти слово в слово повторил то, что говорил им Игорь.
Весь десятый вздыбился.
К доске выскочил Витька Лихачев. От нетерпения он дергал свой рыжий хохол и перебирал ногами, как жеребец перед скачкой.
— Верно, ребята, это все верно,— заговорил он, диковато озираясь и налегая на «о»,— я тоже вот.... Вступил в комсомол... А зачем?.. Скука зеленая...— он растерянно запнулся, как будто сам испугался своих мыслей, сокрушенно махнул рукой и, бормотнув: — Да чего там, вы и сами знаете...— вернулся на свое место.
Кто-то захлопал, кто-то засмеялся. Неизвестно, как обернулось бы дело дальше, но тут поднялся Михеев.
Из выступления Бугрова он вывел только, что тот покушался на его авторитет. Клим кусал ногти, слушая спокойные возражения Михеева.
Мишка давно уже отложил в сторону «Технику — молодежи». Он терзал свое ухо — это у него всегда служило знаком волнения — и недовольно фыркал.
— Ты не фыркай, герой,— сказал Клим сердито,— все отмалчиваешься.
Он уже почувствовал, что бой проигран, особенно после того, как Михеев объявил, что если кое-кому — он смотрел при этом на Лихачева—пребывание в комсомоле не по душе, то...
Закончил он в гробовом безмолвии.
— Ну и свинья,— сказал Мишка.
Выступить он так и не решился. Однако у Клима еще теплилась последняя, смутная надежда, пока вновь не взял слово Леонид Митрофанович, Как только он откашлялся и окинул класс кротким, ясным взглядом, Клим понял — все кончено — и снова подумал о ребятах и о Турбинине: неужели же он прав?..
За оценку «удовлетворительно» проголосовали все, кроме Бугрова и Гольцмана. Михеев торжествовал. Его торжество было столь полным, что при выдвижении кандидатуры нового комсорга он даже попытался взять самоотвод:
— Я уже два года комсорг,—сказал он, скромно потупясь,— и если я плохо справляюсь, то тем более...
Он знал, что его упросят остаться.
Но тут произошло нечто совершенно удивительное для всех, и особенно для Клима. Шутов, который все время сидел молча, вероятно, еще чувствуя себя новичком, предложил:
— А вы — Бугрова... Он ведь у вас... это самое... главный пропагандист и агитатор...
Странное было у него лицо, когда, выговаривая это, он повернулся назад, к Климу,— точно такое же, как в тот момент, когда он закусывал хрустким огурцом: внешне равнодушное, как будто даже утомленное, с глубоко запрятанной тяжелой, давящей усмешкой.
Но только Клим заметил то, второе, скрытое выражение его лица и насторожился, как ребята загалдели, приняв слова Шутова всерьез:
— Верно! Валяй, Бугров!..
