Кто если не ты

Испания хрипит в петле кровавого генерала... Поруган афинский Акрополь,— и в горы, к партизанам Маркоса, ушел Геракл... А Новый Свет! Первобытные белые призраки ку-клукс-клана бродят по стране Уитмена...

Но это ничего, старик! Нам не впервой сражаться с целой вселенной! Вперед — нас ждут угнетенные, невинно оклеветанные, разбитые в коварной схватке!.. Мы победим. Только глухие не слышат поступи Грядущего! Оно — наш третий союзник!

Тишина. Чистый лист бумаги. В гостиной бьют часы — дребезжащим, дряхлым боем. Нет часов. Нет бумаги. Рушатся стены. Пространство распалось — четвертое измерение изорвало мир!

Пустынны равнины Кастилии. Ночь.

Грустнеет месяц двурогий.

Проникнутый лунной романтикой, я

Одиноко бреду по дороге.

Тихо (Конечно, не так тихи

Ночи на острове Ява...).

Мне даже хотелось слагать стихи

И в них тишину эту славить.

Да, старик, были такие шапочки — испанки — ты помнишь? С кисточкой... Мы играли в испанцев. Как пламя в ночи, горело тогда это слово — Испания!..

Горело...

А теперь?..

Газеты цедят сквозь зубы: «Казнили, повесили, расстреляли...»

Тореадор в подземелье, у Кармен высохли слезы — она лежит и стонет, обхватив руками потрескавшуюся землю... «Ночной зефир струит эфир, бежит, шумит Гвадалквивир...» Он красен от крови —твой Гвадалквивир!

От Севильи до Саморы ,

Вся Испанья тихо спит.

Не поют тореадоры,

И не сдышно карменсит.

Серебрят леса каштанов

Бледно-лунные лучи —

В тишине куются планы,

В тишине куют мечи.

А на площади Алькалы,

Где все спит в тяжелом сне,

Маршируют генералы

В этой страшной тишине.

Есть такая площадь в Мадриде, и статуя... Чугунная, черная... Как сгусток тьмы... И все замерло вокруг, только железные шаги мерно отдаются в мертвом склепе...

И вдруг — какое-то странное оцепенение... Оцепенение и неподвижность. Хочется шевельнуться, крикнуть— но он не может, двинуться... Сколько так проходит — минута, час, Вечность? Перо, зажатое в пальцах с обкусанными ногтями, вздрагивает... Легкая улыбка замерла на губах...

Но вдруг я услышал тяжелый вздох

Под синей тенью маслины.

Поближе я подошел — и охнул

При виде такой картины:

Рыцарь! Представьте - из средних веков,

Рыцарь — в доспехах и шпорах!

Я в книжке читал про таких, но живьем

Не видел еще до сих пор их.

Но он, смешной и печальный, был здесь—

Прошлого странным осколком...

И вдруг я заметил: его чулок

Заштопан зеленым щелком!

Да-да, на самой лодыжке — на фиолетовом чулке—забавный зеленый квадратик! Ну и чудило!

Кто не запомнил того чулка?

— Ты ль это, бессмертный романтик?

О славный мой прадед, тебя я узнал —

Ты — Дон Кихот из Ла-Манчи!

О, угнетенных опора и щит!

На вас не надели колодки?

Не рыцарский вид ваш сегодня дивит —

А вы—без тюремной решетки!

Где ты боролся, кого спасал,

Мне расскажи поскорее!

И где же великий Санчо Панса?

И где же твоя Дульсинея?

Часы пробили дважды. Скорее, скорее! Что-то растет, поднимается, захлестывает изнутри — и, не в силах выдержать гула, наполняющего голову, он отходит к окну... И волна спадает, только пена осталась на берегу. Волна уходит. Чудо кончилось. На стене,

над плитой, поблескивают шумовки и сковородки. Клочья бумаги валяются под столом. На сундуке, свившись клубком, дремлет кошка.

Рыцарь печального образа... Он только что стоял здесь — но его нет, его больше нет, его никогда не было.

И снова тянутся минуты, вязкие, как тина. Клим нетерпеливо кружит по комнате.

Кихот улыбнулся грустно в ответ

И тихо сказал мне:

«Да, я живу четыреста лет,

Ты видишь меня не во сне.

Я знаю — этот щит и копье

Смешны — но время придет, ,

Я сброшу мое стальное хламье

И лягу за пулемет!»

Он долго молчал. И тень от олив

Стала длиннее. И вот,

Усмешкой тонкие губы скривив,

Заговорил Дон Кихот:

— Сколько еще испанцы будут

Гнуться смиренно в позорном бессилье?

Помощи с неба?.. Не будет оттуда,

Кроме церковного звона и гуда,