Клим занял свою обычную позицию на подоконнике.
— Итак — внимание! Если хотите, называйте нас мейерхольдами или как вам угодно: из третьего акта мы убираем декорацию ко всем дьяволам!
Кира вся ожила и засветилась, когда пришли ребята, и теперь в нетерпеливом ожидании смотрела на Клима. Но встретив его взгляд, чуть-чуть порозовела, опустила ресницы и, сказав Майе: «Подвинься- ка»,— хотя Майя сидела на диване одна, примостилась рядом с него.
Но Клим ничего не заметил, не заметил и того, что едва не перевернул горшок с цветами, резко взмахнув рукой — он вообще ничего не замечал, и не видел сейчас перед собой — ничего, кроме того, что виделось пока только ему одному.
— Итак, сцена пуста. Но не совсем. На ней — колоссальный комсомольский билет, прямо посредине, а перед ним копошатся, резвятся всякие душонки и чуть что — хором голосят: «Не наше дело!» И вдруг Комсомольский Билет начинает двигаться. Перед ним все расступается... А он все вперед и вперед, он выкатывается к самому барьеру, и тут... Понимаете, тут он вдруг раскрывается и из него выскакивает... Павел Корчагин! Да, живой, настоящий, в пулеметных лентах, сквозь бинты сочится кровь, и от него пахнет порохом гражданской войны!..
— Ну, порохом-то в зале, положим, не запахнет,— усомнился Игорь, но Мишка и Кира вместе сказали:
— Тише!
Игорь умолк.
— И вот,— продолжал Клим,— Корчагин стоит, широко расставив ноги... Он же кавалерист, он только что с коня, из атаки... И громовым голосом восклицает: «Не ваше дело?! Значит, борьба за коммунизм — не ваше дело?..» И дальше в том же духе, как сказал бы Павел Корчагин! И, понимаете, он говорит это всем тем, на сцене, но потом поворачивается к залу — и тут. уже для всех делается ясно, к кому он обращается! И потом...
Он было остановился, но какая-то новая мысль мелькнула у него в голове, и он продолжал, импровизируя на ходу:
— И потом он рубанет воздух шашкой и крикнет: «Ко мне, братва!» И тут — вы представляете себе? — перед ним явится Жухрай, Иван Жаркий, Рита Устинович и — именем революции — будут судить своих потомков: эти вот мещанские душонки — потому что ведь они тоже потомки! Они спросят у каждого: что ты сделал для победы коммунизма?..
Сначала Майя слушала Клима, захваченная его фантазией, потом в ее уме всплыло все то, о чем она думала сегодня, проходя по тихому переулку.
Игорь возражал Климу: не к чему выводить Жухрая и других, достаточно одного Корчагина; Мишка и Кира тоже ввязались в спор, но Майя, вся сжавшись, забилась в уголок дивана, и покусывая кончик толстой косы, все думала и думала о своем. «И вот Корчагин спросит: что ты сделала для коммунизма?.. Что?..»
— Но ведь можно кого угодно так изобразить, что получится смешно,— решилась она, заранее смущаясь и сердясь на себя оттого, что не может говорить спокойно под нарочито любопытным взглядом Игоря.
— Если я говорю неправильно, вы спорьте, но я все равно скажу. Разве можно сравнивать Корчагина и... Понимаете, Корчагин — герой, удивительный, исключительный человек, это все признают, а есть... Кроме таких, как он, есть обыкновенные люди, но можно ли только за это называть их мещанами?.. Нет- нет,— она предупредила вопрос, готовый сорваться с губ Клима,— я же не говорю о таких людишках, которые лгут, изворачиваются, вредят другим — с ними все ясно. А вот другие... Просто... просто обыкновенные? Ведь даже у Чернышевского есть Рахметов. Сам автор признает его особенным, так ведь? А есть просто честные, хорошие люди, как Вера Павловна, Лопухов... И так, по-моему, всегда будет! Люди вроде Рахметова или Чернышевского — по ним равняются остальные, они... Они как солнце, а другие — звездочки, которые заметны ночью... Я хочу сказать: если у человека не хватает ума или воли, чтобы сделаться героем, он так и проживёт всю жизнь обыкновенным простым человеком. Он не принесет вреда никому, и от него не будет для людей такой пользы, как от Корчагина или Рахметова, но все-таки свою маленькую пользу он принесет!
Начав неуверенно, робко, Майя постепенно заговорила громче и убежденней, словно звуки собственного голоса придавали ей силы. Но мельком взглянув на Игоря, она увидела его прищуренные умные глаза — и ее обдало холодом: нет, он догадался, что она говорит не о «других», а о себе! Сердце застучало у нее в груди быстро и неровно.
— Та-ак-с,— коварно усмехнулся Игорь.— Мысли, не новые... Мы — обыкновенные, мы постоим и посмотрим, а вы — особенные, вы и сражайтесь на баррикадах... Вот и вся философия. Она давно уже служит панцирем любому мещанину. От подобной философии до прямого предательства — всего один шаг.
В каждом его слове просвечивала злая ирония. Все остальные были по существу с ним согласны. Но то ли Мишке стало жаль Майю, которая покраснела до самых корешков волос, то ли ему не понравился презрительный тон Игоря, но Мишка вдруг спросил:
— А ты что, уже сражался на баррикадах?
— Нет,— сказал Игорь.— А при чем тут я?
— Просто так,— сказал Мишка.— Я думал, ты уже сражался...
— Странно... А больше ты ничего не думал?
— Нет,— сказал Мишка.— Ничего. — Он вздохнул и с невинным видом принялся протирать очки.
Майя даже не успела хотя бы в душе поблагодарить Мишку за поддержку, как на нее обрушилась Кира:
— Что это за деление на обыкновенных и необыкновенных? Уж если делить, так я бы разделила всех людей на тех, кто всем доволен, спокоен и ничего не ищет, и на тех, у кого есть мечта, есть цель в жизни! Ты, Майка, не скрывай, ведь ты думаешь так: Игорь хочет стать дипломатом, Клим — писателем, а я — всего лишь учительницей... Так ведь? А по-моему, если быть учителем — так поставить себе цель: перевернуть всю педагогику, как Макаренко! Изобретателем? Значит, быть как Эдисон! Писателем? Как Лев Толстой! Иначе не стоит жить — если заранее уверить себя: мол, я маленький человечек...
— Но...
— Я все знаю, Майка, что ты хочешь возразить! Да, конечно, из тебя может и не получиться ни Макаренко, ни Эдисон — и что же? Ты жила ради большой цели, ты сделала все, на что способна,— это и есть главное, а там поставят тебе памятник или не поставят — об этом будет известно через тысячу лет!
— Значит, лучше всю жизнь прожить неудачником?
— В шахматах говорят: хорошее поражение стоит плохой победы!..
Теперь Майе показалось, что напрасно завела она этот спор.
Вокруг еще говорили о чем-то, но она слушала невнимательно, растерянно.
— А ты, Клим, о чем ты думаешь?..
Она не разобрала, кто спросил это, она только посмотрела на Клима, посмотрела без всякой надежды — он просто щадит ее, вот и не нападает... Но сейчас и до него дошла очередь...
Клим сидел на подоконнике, обхватив руками острое колено.
— Я вспомнил о Кампанелле.
Нет, никогда нельзя было угадать наверняка, что у него в голове! Но сейчас Майя испытала все-таки некоторое облегчение: она не будет центром разговора. Только этого ей теперь и хотелось...
— Государство Солнца,—сказал Клим.— Я думаю о Кампанелле и о его Государстве Солнца. Вы представляете, что это такое? — он заговорил неохотно, словно медленно пробуждаясь, и все время глядел в одну точку.— Средневековье. Вся Италия забита, задавлена, задушена... В городах пылают костры инквизиции. Всюду голод, нищета, тьма. Только что сожгли Бруно. Галилей отрекся от своих убеждений. Всюду разброд и страх. И вдруг находится человек, который мечтает создать Государство Солнца! Там нет ни рабов, ни тиранов. Каждый говорит открыто все, что думает, все равны, у всех все общее. Подлецов и эгоистов попросту вышвыривают из городских ворот — им нет возврата. Каждый живет для блага других, поэтому все счастливы. Вот о чем мечтал Кампанелла, когда он тридцать лет сидел в папской тюрьме...
Клим постепенно возбуждался, он уже спрыгнул с подоконника и мерил комнату быстрыми, крупными
