Авторитет! И Женька перенимал: у одного — сосредоточенно суровый вид, у другого — властную хозяйскую походку.
Правда, из Евгения Петровича Карпухина — второго секретаря райкома — еще то и дело выпирал лопоухий инструктор Женька Карпухин. И это мешало. Вот и сегодня — губная гармошка!..
Он давно уже забросил баян, а с губной гармошкой никак не мог распроститься. Хотя только и делал, что носил ее в кармане. И вдруг... Что про него могли подумать эти, в приемной?.. Он очень разозлился на себя, и прежде, чем приняться за работу, вытянул из кармана гармошку — изящную, маленькую безобидную игрушку, еще согретую теплом его тела,— и, как будто она жгла ему пальцы, швырнул ее в самый дальний угол нижнего ящика письменного стола...
Когда впоследствии товарища Карпухина упрекали в политической близорукости и отсутствии бдительности, он держался стойко и начисто отвергал все обвинения. Но наедине с собой он сознавался, что виноват, виноват во всем, что случилось.
Он был виноват уже в том, что недостаточно твердо сказал: «Я занят»,— хотя он действительно спешил закончить отчет о воспитательной работе среди молодежи, над которым трудился с утра, еще не набив руку на отчетах; торопился еще и потому, что через час должен был проводить собрание на Ремзаводе номер два. Но он сказал «я занят» без необходимой твердости, и принятая им поза-символ: левая рука на телефоне, правая, с пером, как бы на излете замерла над чернильницей — эта поза тоже не оказалась достаточно выразительной, не такой, как, например, у Урбанского. И поэтому девушка с длинными косами, брошенными поверх пальто, умоляющим жестом прижала к груди ладошки и воскликнула: «Но вы нам так нужны!»— и вслед за ней ребята, довольно робко скучившиеся у порога,— те самые, что были свидетелями его позорной промашки с губной гармошкой,— заговорили, заперебивали друг друга, окружили стол, за которым сидел Женька, не то чего-то прося, не то требуя, Женька сразу не понял.
Однако на их лицах было такое выражение, будто речь шла о жизни или смерти, и Женька даже, устыдился — и своей позы, и этого «я занят». И тут он совершил новую ошибку: он поддался.
Ему показалось, что в темноватую, тесноватую комнату, окном на север, заглянуло солнце и хлынул свежий весенний воздух. И он отложил в сторону свой отчет, в котором споткнулся на восьмом пункте («на моральные темы прочитано 35 лекций») — и слушал громыхающую речь лобастого — что-то про Карла Маркса, Ленина, революцию, кисейные занавески — и, впрочем, не столько слушал — очень уж запутанно говорил этот лобастый взлохмаченный парень — сколько посматривал на девушку в беретике, с бровями, похожими на маленькие крылья птицы, и темно-синими глазами, в которых билось тревожное ожидание. А она смотрела на лобастого, а иногда — на Женьку, и тогда Женьке хотелось, чтобы она подольше не отводила от него своего взгляда.
И все-таки это было еще не главное. Главная Женькина вина заключалась в том, что он забыл, что он — секретарь, и не только поддался, но и увлекся не меньше ребят, когда те стали читать ему пьесу, которую без его, Женькиного, согласия не хотел разрешать к постановке директор школы. Школа, между прочим, была та самая, в которой учился и Женька, но директор теперь там работал новый, и тем не менее Женьке льстило, что он избрал его, Карпухина, верховным судьей.
Думая об этом, он морщил нос и хмурил лоб, и выставлял широкую джеклондоновскую челюсть, но тут же губы его растягивала улыбка, и он хохотал —очень уж смешные были фамилии у героев, да и каждая реплика искрилась шутками, а Женька любил шутки; ребята хохотали тоже и смотрели на него восхищенными глазами, хотя он только всего и делал, что хохотал вместе с ними.
Евгений Петрович уже никогда бы не вел себя так с теми, кого он видел впервые, он уже понимал, что смех разрушает любые перегородки и уравнивает тех, между кем всегда необходима известная дистанция.
Но в тот день Женька не был Евгением Петровичем, то есть он уже был отчасти, но еще больше он был просто Женькой, недавним инструктором райкома, и нет-нет да и забывал, что он — секретарь, товарищ Карпухин, Евгений Петрович Карпухин — и веселился, и хохотал, и даже похлопал раз веснушчатого, в очках, по плечу.
Только взглянув на часы, он вспомнил про ремзавод и сказал, что дальше можно не читать, искренне пожалев при этом, что ему не удалось всего дослушать. Но ему и так все ясно, ребята могут успокоить своего директора: он, то есть райком, пьесу одобряет, надо высмеять двоечников и хулиганов, да покрепче. Ему еще очень запомнилось, какая обрадованная улыбка озарила серьезное строгое лицо девушки в беретике, и как она протянула ему билет с приглашением на спектакль. И лобастый — кажется, он-то и был автором — а вместе с ним и остальные — тоже просили его обязательно прийти на первую постановку, только парень с бледным, тонким лицом, едко усмехнувшись, предложил Женьке самому хотя бы позвонить директору по телефону. «А то еще потребует справку с печатью»,— сказал он.
Женька — не особенно, впрочем, сурово — погрозил ему пальцем — нехорошо так выражаться про директора! — но позвонить обещал. Он узнал этого парня: его на прошлой неделе принимали на бюро в комсомол, и он отвечал на все, вопросы до надменности уверенно и не понравился Женьке. Что-то и сейчас насторожило в нем Женьку, и уже надев плащ, он сказал, погладив голову с рано проступившей плешинкой:
— У вас там есть место... Перечисляются писатели. И все — иностранные. А русские как же? Например, Пушкин. Надо читать Пушкина. Или Толстой, например. Вы это место исправьте. А то что-то не того выходит...
Произнося эти слова, он и не подозревал, как много будут значить они в его судьбе и судьбе ребят, в их судьбах, которые скоро столкнутся, скрестятся, как стальные клинки.
Он же сделал свое замечание не то из-за некоторого укола самолюбия — сам он не читал ни Вольтера, ни Данте, о которых толковалось в комедии,— не то просто автоматически, потому что хотел ребятам добра.
Он очень хотел им добра в ту минуту, и когда задержался потом в кабинете, чтобы запереть ящик стола, он испытывал удовольствие от того, что иногда ничего не стоит осчастливить людей — одно лишь его, Женькино, слово — и больше ничего не требуется.
Он почувствовал прилив вдохновения и к восьмому пункту своего отчета, прежде, чем спрятать его в стол, наскоро приписал:
«Поставлена силами учащихся средних школ комедия против пережитков капитализма в сознании молодежи».
Потом подумал и переиначил: «...некоторой части молодежи»,— и тоже остался доволен.
А билетик с приглашением на премьеру он бросил в стол — в тот самый ящик, где лежала губная гармошка. И надолго забыл о нем.
Когда ребята выскочили на улицу, Клим впервые заметил, что уже весна — такое глубокое, легкое небо, без единого облачка, сверкало над городом, и первые ручейки уже Прорезались из-под снега, и сам снег, ноздреватый, словно источенный червями, уже почернел и осел на сугробах. Никому не хотелось расставаться — хотя вечером снова они соберутся на репетицию. И они стояли на перекрестке веселой, шумной стайкой, жмурясь от разлитого на дороге солнца, и Мишка, скупой на похвалу, говорил:
— Карпухин — это человек!
И все накинулись на Игоря, который не мог утерпеть, чтобы не отметить, что Карпухин, видимо, не очень эрудирован по части литературы. И пока остальные «перевоспитывали» Игоря, Кира тихонько пожала Климу локоть и шепнула:
— Победа...
Климу хотелось маршировать по центральной улице или забраться на крышу — орать на весь мир: «Победа!» — или: «Кира»! Потому что, в сущности, оба эти слова означали одно и то же.
И хотя Алексей Константинович на другой день сказал, что ему никто из райкома не звонил, но справки с печатями у ребят он все-таки не потребовал.
11
Успех?.. Если бы нас закидали тухлыми яйцами — вот это был бы успех! — Клим враждебным взглядом окинул только что захлопнувшийся после первого действия занавес, из-за которого неслись громкие аплодисменты, и поглубже засунул в карманы кулаки. Руки, протянутые для поздравлений, повисли
