в воздухе.
— Разве вы не видите — они ничего не поняли! Ни-че-го!
Ему не хотелось огорчать ребят. Но разве о таком успехе мечтали они с Игорем, когда писали комедию?..
— Слышите? Вы слышите, девочки? Он снова недоволен! — всплеснула пухленькими ручками Рая Карасик, которую Клим не раз доводил до слез на репетициях.
— А вот я ему сейчас покажу тухлые яйца! — густым басом проговорил Мишка и, угрожающе вращая боксерскими перчатками, принялся наступать на Клима.
Удары и шлепки посыпались на Бугрова со всех сторон.Среди этой кутерьмы появился Игорь — единственный, чье лицо не было, как маска, расцвечено гримом. Играя на пианино, Турбинин сопровождал музыкальные номера в комедии, а так как пианино поставили в зале, сбоку от сцены, он мог одновременно наблюдать за зрителями.
Клим первым заметил Игоря и сразу же уловил озабоченность и тревогу в его взгляде.
— Что случилось? — крикнул он, выкарабкиваясь из плотного кольца.
— Пока ничего,— сказал Игорь. Но когда они отошли в сторонку, коротко сообщил: — Питекантропы держат дубинки наготове.
— Наконец-то! — вырвалось у Клима. Зрачки его глаз от внезапного возбуждения расширились и углубились.— Шутов?..
— Да, и его шарага... Это лежало под крышкой пианино, на клавиатуре.
Клим развернул обрывок газеты и увидел желтый соленый огурец.
— Что за дьявольщина?
Ом озадаченно повертел огурец в руках; огурец был влажный и скользкий, от него разило кислятиной. Из газеты выпал белый листок, на нем кривыми буквами карандашом были набросаны два слова: «Талантам от поклонников».
...Удивительные нелепости случаются в жизни! Володя Михеев не поверил своим ушам: пьесу разрешили к постановке! Он знал, что и директор и Леонид Митрофанович были против — и вдруг...
На вечер он, конечно, решил не ходить. И не пошел бы, если бы не Светлана Галкина, его соседка. Она не сумела достать пригласительного билета, а ей очень хотелось попасть на спектакль, о котором заранее шумели по всем школам.
Первые ряды были уже заняты, и хотя Светлана указала на два свободных места, он повел ее, на всякий случай, туда, где не так хорошо видно и слышно. Это не помогло. Ему ежеминутно пришлось напоминать, что смеяться столь громко просто неприлично. Тем более, что, как оказалось, не очень далеко от них сидел сам директор.
Рядом с директором расположилась толстая, рыхлая женщина с лисой на жирненьких плечах; Володя отличался памятью на имена и лица, он узнал ее сразу: Ангелина Федоровна, из районо.
В конце второго акта она склонилась к уху директора, и до тонкого слуха Михеева донеслось:
— Помилуйте, Алексей Константинович, но ведь..., Это же ни в какие ворота,... Как же вы?..
Больше Володя ничего не разобрал, но в антракте, покинув Светлану, он очутился возле дощатой перегородки, отделявшей сцену от коридора. Он видел, как, дважды споткнувшись на трех ступеньках, на сцену взбежал директор, и за перегородкой загремел его голос:
— А я вам говорю — заканчивайте! Чтобы через пятнадцать минут... Иначе я не разрешу!.. Первый и последний раз, я твердо обещаю!.. На свою голову...
В этом дальнем конце коридора было полутемно, и Алексей Константинович едва не наткнулся на Михеева, выскочив обратно и с треском хлопнув дверью.
«Ага»...— подумал Михеев, глядя в сутулую директорскую спину, и за весь вечер впервые улыбнулся.
В это время за кулисами возникла полнейшая растерянность. Стремительное появление директора, его срывающийся пронзительный фальцет, сумбурные фразы, которые он, в непонятном возмущении, выплеснул им на головы, ошеломили ребят.
Клим до боли закусил нижнюю губу; в тот момент, когда за кулисы ворвался директор, он обматывал голову бинтом с пятнами красной туши, но теперь, забыв о нем, бессознательно комкал и рвал пальцами свисавший со лба марлевый хвост. Что снова случилось с Алексеем Константиновичем? Почему он был так взбешен? Как можно «сократить» на ходу готовый, отрепетированный акт?..
Как будто уловив его мысли, в разговор вмешалась Кира. Деловито хмурясь, она сказала:
— У нас нет времени думать. Надо решать: или мы выкинем какой-нибудь кусок из пьесы — например, суд над Медалькиным и прочими — и тогда все будет испорчено, или будем играть все, как есть. Но учтите: мы, девчонки, в безопасности — мы из другой школы, пусть решают мальчишки...
Несколько секунд тянулось молчание.
— Решайте,— сказал Клим глухо.— Долго мы будем тянуть?
— А ты-то решил?..— буркнул Мишка.
— Я давно решил!..— Клим рванул бинт — кровь прилила к его лицу так густо, что, казалось, марля и в самом деле была смочена ею.
— Ладно,—сказал Мамыкин.—Чего уж там, братцы!— и с веселой обреченностью махнул рукой.
...Все в зале притихли, увидев оголенную сцену с единственным намеком на декорацию; огромным, прислоненным к задней стене фанерным щитом, обтянутым красной материей, с надписью: «Комсомольский билет». За короткую паузу, пока сцена пустовала, «Комсомольский билет», невольно притягивая к себе все взоры, словно превратился в молчаливое — до поры до времени — но главное действующее лицо. Даже Шутов проворчал:
— Неплохо сработано, мальчики...— и оглядел исподлобья расположившихся с ним в одном ряду: — Слышите, подонки, у них есть фантазия...
Угреватое лицо Слайковского кисло скривилось:
— Последняя стадия кретинизма...
На авансцене появился Гога Бокс — Мишка Гольцман, с точно таким же нависающим к переносью острым клином чуба, как у Шутова. Глядя на своего двойника, Шутов провел рукой по лбу, откинул челку и, подавшись вперед, пригнулся.
— Ахтунг, ахтунг, операция «огурец» начинается! — громко зашипел он, и человек пять из его компании настороженно потянулись к нему,— Когда я скажу «талантам от поклонников», не пяльтесь в потолок, а быстро делайте свое дело и сматывайтесь. Доехало? Тюлькин, отвертку захватил?
...До выхода оставались минуты — Клим измучился, разгоняя складки на подоле гимнастерки — она, вероятно, была сшита на Илью Муромца. Еще раз перетянув портупею и пулеметные ленты, он взглянул в зеркало и увидел перед собой вовсе не грозное воплощение революционного долга и отваги, а тонкошеего юнца с большими грустными глазами. В голове роились обрывки фраз, которыми ему предстояло прогреметь во всю мощь легких — а он чувствовал, что язык его прирос к небу, неуклюжий и бездвижный, как резиновая подошва.
За плечом раздался журчащий смех:
— Клим, знаешь, — на кого ты сейчас похож? Не на Корчагина, а на Дон Кихота. Давай-ка я хоть по- человечески забинтую тебе голову!..
Пальцы Киры проворно забегали, перематывая повязку; чтобы ей было удобнее, он пригнул голову — и в смущающей близости увидел тонкую худенькую ключицу с пульсирующей ямкой. Он испуганно отвел глаза — и они скользнули вдоль ее смуглой руки — туда, где в разрезе рукава темнел пушок подмышки. Его обдало жаром; он не знал, куда деваться от палящего стыда, он не знал, почему, но видеть то, что он видел, было стыдно.
Но она ничего не замечала: кончая перевязывать ему голову, она зажала в зубах полоску бинта, надорвала ее надвое, скрепила узлом.
— Тебе говорил Игорь, что там,— она качнула головой на щелястую стену, за которой находился зал,— что-то затевают?
— Неважно.
— А директор? Ты не боишься, что...
— Пустяки.
