кого хорошо — тем завидую. Где человека обижают — я стороной: как бы и меня не задели. Что я хорошего людям сделал? Ничего. Может, я еще пятьдесять лет проживу, а может — один день. Спросите меня: зачем ты, Лешка, свои восемнадцать лет прожил? Что я скажу? Не знаю.
Тяжелые, булыжные, гневом налитые слова бухали в притихший зал:
— Надоела мне такая жизнь! Не хочу больше. Надо по-умному, по-правильному, а — не умею! Чем о пустяках спорить, давайте подумаем: как жить дальше станем?.. Как?..
Витька Лихачев уперся локтями в спинку перед ней скамейки, жарко дышал в чью-то макушку, слушал. Витька всем, кто против Бугрова с Турбининым, хлопал без разбора, любому, кто за — орал «долой!» Орал из обиды, из протеста: насмеяться хотели? Нате! Ешьте!..
Лишь это и было ему важно: «за» или «против». Но Лешку он слушал — не только ушами — спиной, и от Лешкиных слов ползли меж лопаток мурашки. Лешка — не прихвостень, Лешка — свой парень, Лешка правду говорит: как мы живем?..
И когда Витькина соседка фыркнула:
— Придурок какой-то!..
Витька окрысился:
— На себя посмотри!
Остроносая удивленно передернула узкими плечиками:
— Вот еще!.. А сам-то?..
Только ступеньки скрипели, когда Лешка, ни на кого не глядя, сходил с трибуны — только ступеньки: ни смеха, ни свиста, ни топота — ничего.
И Клим, еще не очнувшись от бесстрашной, беспощадной мамыкинской исповеди, весь напрягся, подался вперед, налег на стол грудью, застыл, ожидая, чем взорвется эта необычайная, напружиненная, натянутая до предела тишина.
Взгляд его шарил по залу, щупая лица, скача по хмурым лбам, растерянно задранным подбородкам, по разбуженным, затаившимся глазам — и чувствовал:
— сейчас все решится.
Время остановилось. Как перед выстрелом. Секунда сделалась вечностью, вечность — секундой.
И драка с Шутовым, и давний раздор с классом, и полночные споры у Майи, и бурные события последних недель, и все, что было прежде и будет потом,— все ждало перелома, исхода, развязки.
Все зависело теперь уже не от него, а от тех, кто наполнил глухой, тонущий во мраке зал,— а они молчали — загадочно, непонятно — молчали...
Потом из дальних углов поползло, зашуршало — шепотком, вполголоса — заскрипело стульями, и Клим увидел, как в третьем ряду, там, где Шутов, несколько фигур вскочило, размахивая руками,— отрывисто грохнули откидные сиденья:
— Долой Бугрова!
— Долой подпевал!
— До-ло-ой!..
Витька Лихачев сам не знал, как его вынесло на трибуну. Глянул вниз — бурлящая бездна. Отступать— некуда. А! Все равно!.. Тряхнул медным чубом крикнул:
— Врете! Лешка правду сказал! Он-то не подпевала!.. Про всех — правду! Про меня — тоже! И про других! Конечно, кому не обидно, если против шерсти гладишь. Но на это ведь она и правда!.. Какие мы герои? Чем нам гордиться? Давайте хоть раз начистоту! Хотя бы наш класс: пятнадцать комсомольцев. Свистим, орем! А что в нас комсомольского? Чтоб не по билету, а по душе?.. Кого хочешь возьмите! Тебя, Михей... Или тебя, Шутов... Да, тебя!..
Шутов улыбался, сузив глаза. Даже поднял руки над головой, беззвучно коснулся ладонью ладони. Зал трещал аплодисментами, Клим вскочил, хлопал стоя. Неужели — победа?..
Спасибо тебе, Витька Лихачев!
Под столиком сошлись, слиплись три руки.
В проходе — Кира, Майя, Боря Лапочкин, мальчишки, девчонки — толкаются, машут, шумят, ликуют...
Где свои? Где чужие?.
Не разберешь...
На трибуне парень: клетчатый пиджак, метровые плечи; на губах — ухмылочка; сам весь дергается, попрыгивает, как на углях.
— Нам говорят — герои, герои... А какие могут быть сейчас герои? В газетах, конечно, пишут: загорелся дом, спасли ребенка. Ну, а если на моей улице дома не горят? И вообще: революция кончилась, война — тоже... Правда, тут новую революцию придумали — против желудка и за то, чтобы спали на гвоздях, как Рахметов. Не знаю, на чем спят Бугров и Турбинин.— Только мне кажется, что нет никакого мещанства в том, чтобы одеваться, как положено приличному человеку, и есть три раза в день. Да и Бугров и Турбинин — они сами тоже голыми не ходят и питаются не одними стихами. По крайней мере, по их виду такого не скажешь... И вообще: есть и одеваться — это первая потребность человека...
Клим:
— А до сих пор считалось, что первая потребность — труд! По Энгельсу...
Игорь:
— То была теория — как обезьяна стала человеком, а эта — как человек стал обезьяной...— повернулся к выступающему невозмутимо: — Продолжайте, нам очень интересно...
Клетчатый:
— А вы не перебивайте! Я еще не...
Дружный хохот захлестнул зал и смыл клетчатого с трибуны.
13
Победа! Победа!
Клим жадно вдыхал ее редкостный запах. И сердце стучало, как барабан: Победа! Победа!
Нет, не та, не такая, что взметнула его в прошлый раз высоко вверх, на холодный и гордый пик Славы— есть радость острее: кристалликом соли кинуться в океан, раздробиться в молекулы, перестать быть собой — и стать Всеми! Есть радость острее — слиться, раствориться — и в юноше с белыми пуговками на черной косоворотке, который серьезно и спокойно говорит с трибуны, и в девушках, что взволнованно шепчутся в первом ряду, и в том очкастом парне, который тянет руку, требуя слова,..
Зал качнулся в их сторону — стоило жить! Стоило бороться!
Все глуше голоса противников, тревожным гулом катится по рядам:
— А как быть?
— Что делать?
— Нам?..
— Сегодня?..
— Сейчас?..
Раньше хотели только всколыхнуть, взбудоражить сонную гладь, разбить лед... Но лед разбит — и вот уже льдины ревут, грохочут, прут, рвутся вперед. Лед тронулся — но куда?..
— Мы не доктора,— сказал Игорь.— Мы не даем рецептов.
Опять остроты!
К чему они теперь?..
Кира легкой, упругой походкой пронеслась мимо стола, плеснула синей юбкой — и стала, упершись тонким локтем в крышку трибуны — в белой матроске, вся — словно выточенная из единого куска мрамора строгим, точным резцом.
— Я отвечу... Всем по порядку...
Она дышала часто, как после бега, и галстучек с двумя белыми полосками трепетал на ее маленькой, чуть круглящейся груди.
— Сначала тут говорили, что мы клевещем на советскую молодежь... Им уже ответили, ответили хорошо. Только я напомню еще одну цитату, которую все всегда цитируют, но почему-то забывают о двух последних строчках:
