— Кто первым? — без всякого вступления сказал он.
12
И грянул бой...
Куда там — Полтаве!
Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников —
—
Обсуждение? Спор? Диспут?
Рукопашный!
Были минуты — Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.
Тогда Игорь — бледный, каменный — подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.
И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они — трое — командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы — надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!
Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.
— Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните «Молодую гвардию» и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи — о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...
Мишка стонал: «Ну и подлец!» — стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.
Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:
— Нетипично!...— сказал он и стал спускаться.
Клим вскочил, метнул вдогонку:
— А огурцы бросать — это типично или не типично?...
- Какие огурцы? — остановился Михеев.— Я лично не видел никаких огурцов.— Скромно- торжествующий, направился он к своему месту.
Будь у Наташи Казаковой голос послабее — погаснуть бы ему:
— Мне бабушка рассказывала...
Крики:
— Что еще за бабушка!
— Долой бабушку!
— Мне бабушка рассказывала, в прежние времена хорошей считали ту сваху, которая кривую невесту замуж выдаст... А советская молодежь — не кривая невеста, товарищ Михеев, свахи ей не нужны!
Крики:
— Верно! Крой их, Наташка!
— Мы не меньше вашего любим героев «Молодой гвардии», только мы не хотим за них прятаться! И вам не дадим! «Слава, слава, слава героям!... Хватит, довольно, воздали им дани: сегодня поговорим о дряни!»
В зале рвануло:
— А мы не хотим!
— Как вы смеете!..
— Кто вам позволил!..
На трибуну выпорхнула девушка, воздушные рукавчики, розовый бантик:
— Это же просто ведь оскорбление для нас всех! Разве так выражаются в культурных местах?..
Игорь с тигриной лаской спросил, учтиво улыбаясь:
— А вы с Владимиром Владимировичем не знакомы?
Девушка вспыхнула:
— С кем?..
— Был, знаете ли, такой величайший поэт нашей советской эпохи... При случае познакомьтесь. Это его слова.
В зале смех. В зале хохот. Из дальнего ряда — враждебный голос:
— Маяковский жил в другое время!
Клим сорвался со стула, стол шатнулся, керосиновое пламя бурым языком лизнуло стекло.
— Кто говорит, что Маяковский умер?..
Тот же голос:
— Он застрелился!
Игорь:
— Его затравили мещане!..
Голос:
— Вы слишком много на себя берете!
Клим:
— А вы не беспокойтесь — мы выдержим!..
Щелк-щелк, звяк-звяк, остроты клинками вышибают искры. Ракеты, фейерверк, бенгальский огонь...
— Не слишком ли много острот, Игорь? Так мы ничего не докажем...
— Чего ты хочешь? Пусть позлятся!..
А зал все неистовей, топот, крики, скошенные рты:
— Неправда!
— Правда!..
— Крой, Бугров!..
— Не-ти-пич-но!!!
Косолапо, медвежьей перевалочкой, напирая широкой грудью на перегородивших проход, тронулся Лешка Мамыкин.
Куда он? Зачем он?..
Стоял на трибуне, переминаясь, как будто посреди болота выискивал ногой твердую кочку.
По рядам — хохоток.
И дернуло же его!..
Клим отвернулся, чтобы не смотреть на Лешку: никогда не выступал — собьется, срежется, сгорит со стыда!..
Лешка глотнул воздуха, скользнул тоскливыми глазами поверх голов:
— А вы не смейтесь. Я ведь не смеялся: слушал. Не про то мы тут говорим. Про ерунду всякую. Не о том надо... Как мы живем? Для чего?..
— А ты за других не расписывайся!..
— Ты про себя!..
Лешкино лицо потвердело, маленькие глазки вспыхнули ярким злым светом:
— А что, побоюсь, что ли? Скажу! — на руке его, судорожно вцепившейся в край трибуны, побелели пальцы.— Ну, вот! Человек я пустой. Зряшный. Десять лет проучился — а что я знаю? Хорошую отметку поставят — я радуюсь. Когда мне правду говорят — не люблю. Про кого плохо думаю — про себя таю, про