Она приложила палец к губам; кто-то захлопал, потом раздался свист и снова смех. Смутный гул прокатывался по залу.
— Твой выход,— прошептала Кира.
— И твой,— ответил Клим.
И с той внезапной, безудержной смелостью, которая вспыхивает в миг последней опасности, он взглянул Кире в сияющее лицо с двумя ровными рядами влажно блестящих зубов и сказал:
— Мне давно хотелось поговорить с тобой...
И она, продолжая улыбаться, тоже открыто и прямо глядя ему в глаза, сказала просто:
— Мне тоже...
На них налетел Мишка:
— Осел и сын осла! Ты что, оглох?
Он шипел и брызгал слюной, тыча Климу в руку шашку, которую тот вынул из ножен и забыл вложить обратно. Мишка выпихнул его из-за кулисы — и Клим очутился позади медленно и грозно надвигающегося на зал Комсомольского Билета.
...Витька Лихачев, как и многие в классе, совсем не думал являться на этот дурацкий спектакль. Собственно, не таким уж он был бы дурацким, не будь в пьесе Коки Фокса. Витька отлично знал, в кого метили Бугров и Турбинин — и главное, это знали и другие: когда читали в классе пьесу, ребята прыскали, глянув в его сторону...
Вообще ему не хотелось приходить на спектакль, и он завернул совершенно случайно, нечаянно, в глубине души, впрочем, надеясь, что «своих» никого не будет. И — к удивлению — обнаружил в зале почти всех ребят. Ну и трепачи!..
Он затесался в гущу девчонок в белых фартучках, с невыносимо благонравным видом теребивших потными пальчиками свои платочки. Однако к третьему акту от их благонравия не осталось и следа. Они то визжали от смеха, то вскакивали с мест, чтобы выразить свое возмущение:
— Знаете на кого похожа Фикус?..
— Тише, тише! Что там он говорит?..
— Что мы — мещанки...
— Кто-о?
Но Витька терпел. Терпел до тех самых пор, пока Кока Фокс — подлецы, подлецы! — не завихлял ногами и не крикнул:
— Не наше дело! Верно я говорю? Я — не один такой! Нас много! Вон там, в пятом ряду слева...
Кто-то невпопад захлопал, кто-то вскрикнул, зал забурлил, раздался отрывистый свист — Витька тоже сунул пальцы в рот и хотел свистнуть так, чтобы заглушить все дальнейшие слова Фокса, и чтобы... Но пальцы его так и замерли во рту. Фокс, Бокс, Медалькин, Богомолов, Капрончикова — все они с застывшим на лицах испугом отступали перед ожившим и выдвигающимся к авансцене Комсомольским Билетом.
На мгновение стало слышно только тревожное поскрипывание скрытых блоков; Комсомольский Билет как будто увеличивался в размерах, рос, разрастался, и уже не блоки, а доски пола скрипели и подавались под его медлительной тяжестью. Он двигался — а перед ним все отступали, отступали смятые страхом людишки, расстояние между ними все сокращалось, пока, прижатые к самому барьеру, над краем сцены, они не застыли и самых нелепых позах.
Только тогда Комсомольский Билет остановился. Витька проглотил слюну и вытащил изо рта пальцы. А дальше? И правда — галиматья какая-то... Подумаешь — вот еще фокусы!...
— Подумаешь, вот еще фокусы!— произнес Лихачев — тот, который был на сцене и которого звали Кокой Фоксом — и это показалось Витьке таким же невероятным, как если бы кто-нибудь рассказал приснившийся ему сон.— Подумаешь, вот еще фокусы! — и тот, на сцене, распрямился и, осмелев, шагнул к обтянутому кумачом щиту и пощупал его рукой.— Тоже, испугали! Обыкновенный комсомольский билет. Да-да! У меня тоже есть такой... Вот, сейчас, посмотрите...
Он стал шарить за бортом пиджака, но в этот момент что-то раздвинулось в центре щита — и из Комсомольского Билета выскочил Клим Бугров. Пулеметные ленты перепоясывали грудь гимнастерки крест-накрест; из-под сбившейся назад буденновки виднелась окровавленная повязка; в руке он держал оголенную шашку, она подрагивала, и Лихачеву сквозь тишину замолкшего зала, казалось, было слышно, как шумно дышит Корчагин — то есть Бугров — словно только что спрыгнувший с взмыленного коня. Его перекошенный рот и огромные бешеные глаза выражали ту самую знакомую Витьке ярость, которая не раз вспыхивала в Бугрове на собраниях и в спорах.
— Значит, революция — не ваше дело?! — крикнул Корчагин, брякнув об пол шашкой.— А что вы — каждый из вас — сделали для коммунизма? Вы — наши потомки! Отвечайте!...
Гога Бокс и Капрончикова попятились, Медалькин с Богомоловым отшатнулись в сторону, давая дорогу Корчагину-Бугрову и он вышагнул вперед — уже дальше нельзя, дальше был край сцены — и тут вдруг погас свет, как будто с неба камнем рухнула огромная черная птица и все накрыла своим крылом.
«Мы погибли!» — пронеслось в голове Клима.
Он замер, ослепленный тьмой,— враждебной, клокочущей на разные голоса, тянущей к нему сотни мохнатых когтистых лап; теперь наступала она, зловещая, дикая, исступленно топая, хлопая сиденьями, взвизгивая и хохоча невидимой разинутой глоткой. Все пропало! Черное жесткое кольцо стиснуло его сердце. Что-то твердое ударилось в щеку и покатилось под ноги, и тут же он услышал тупой короткий удар в фанерный щит, возле которого стоял.
— Ой, что это? — воскликнула Майя.— Не хулиганьте!
Наверное, в нее тоже попали. Климу вдруг сделалось совершенно ясно: все подстроено, заранее подстроено, чтобы сорвать пьесу!
А тьма гоготала и орала:
— Долой!...
— Даешь танцы!...
Еще секунда — и все будет раздавлено, уничтожено, стерто!...
— Когда нам было восемнадцать, мы кричали: «Даешь Перекоп!» Вам— тоже восемнадцать, а вы орете: «Даешь танцы!» — Клим сам не верил себе — так громко звучал его голос, разом прекратились все вопли и гогот, и больше не было ничего, кроме этого голоса. Его тело била дрожь, словно он стоял по горло в ледяной воде.
— Мы умирали на баррикадах и в штурмах, нас жгли в паровозных топках и косили из пулеметов! Мы отдали свои жизни революции — и революция победила! Но дело, за которое мы боролись, продолжаете вы! Только изменники и предатели могут думать, что революция закончилась. Революция продолжается!
— Вас еще угнетают ложь и мещанские предрассудки, вас угнетает невежество и обывательское равнодушие — вы должны освободиться от этого страшного врага. Продолжается великая революция — Революция Духа! Ее бойцами являетесь вы!
Ага! Теперь он почувствовал, что в самом деле схватил враждебный мрак за глотку, заставил затихнуть и смолкнуть.
В секундной паузе, когда он переводил дыхание, за кулисами послышались торопливые шаги, потом прерывистый голос Киры:
— Лампы... Скорее, скорее лампы...
И это уже была надежда, еще тусклая, еще едва различимая — но сейчас все зависело от него, только от него!
И он заговорил с отчаянием и силой человека, который перебегает через реку по зыбкому весеннему льду; только бы добежать!... Нет, он был еще вынужден и кружить, и мчаться назад, и делать зигзаги — только бы не стоять на одном месте, тогда гибель, а ему нужно выиграть время. Он говорил — и, кажется, даже начинал различать в темноте лица — его слушали, слушали! И когда кончился монолог Павла Корчагина, он уже не думал ни о том, почему ведет этот странный разговор, ни о спасительных керосиновых лампах, которые где-нибудь в конце концов разыщут...
Он швырял теперь в зал те самые мысли, которыми была полна его жизнь, те мысли, которые столько раз повторяли они, сойдясь впятером — повторял их сейчас один на один с мраком, тишиной и
