мой дядя... Брат отца... Николай Николаевич... Сказал: «Зачем? Таких они не трогают»...
Он еле вытолкнул из себя последние слова и умолк. Он не сразу сумел поднять глаза на Киру, а когда поднял — она стояла, прижавшись к тополю спиной, и короткая тень от надвинутого наискось на лоб беретика закрывала ее низко опущенное лицо.
О чем она думала?
Во всяком случае, он не просил жалости.
Он отвернулся.
Луна, тускнея, тонула в густом облаке, по краям как бы обитом полосой светлой жести.
Он ждал.
Темная тень бесплотным призраком ползла по белесо-мерцающей ледяной глади, все ближе, все ближе, пока, наконец, серая клубящаяся мгла не покрыла все вокруг.
— Скажи... Только правду... Ты сам... этому... веришь?..
Его покоробила ненужная жестокость ее вопроса.
— Чему?..
— Что твой отец был... врагом...
Он дернул головой, зло усмехнулся:
— Привет от Николая Николаевича. Ты понимаешь, о чем говоришь?
И круто повернулся к ней:
— Как я могу не верить? Почему я могу не верить? Потому что он — мой отец? Я — верю! Именно потому и верю, что легче всего в это не верить, а я не трус и не сволочь, чтобы не верить Сталину!..
Она не перебивала, дожидаясь, пока он выкричится. Потом упрямо возразила:
— Но ведь может быть ошибка.
Ее упорство взбесило Клима. Какая ошибка? Чья ошибка? И сколько ошибок —одна, сто, тысяча? Кого она защищает?. Нет, она думает, кого она защищает?..
— Да, думаю,— сказала она тихо и твердо.— Я все время думаю — с того вечера,— и никак не могу понять: зачем? Всю жизнь, с шестнадцати лет бороться за дело революции — чтобы потом изменить? Я этого не понимаю. А книги, которые ты мне давал,— ведь это его книги... Я опять перечитала те места, которые он отметил. Перечитала — и почувствовала — я не могу тебе этого объяснить, но я почувствовала, что для такого человека изменить Родине — значит предать самого себя!
Ее слова хлестнули его в лицо. В нем вспыхнула ярость. Он обрушил ей на голову имена, вычеркнутые из учебников, имена, ставшие символом предательства, страшные, как проклятье.
— А ты говоришь — почувствовала! Что ты можешь почувствовать! Прочитала пару заметок на полях — и берешься судить!..
Она не сумела возразить ему, она только сказала:
— Но ведь я не о них... Я не о тех, а о твоем отце.
— Это безразлично!
— Ты сам рассказал мне о нем хорошее...
— За хорошее не расстреливают!
— Но за что его расстреляли?
— Я не знаю. Я только знаю, что если его расстреляли — значит, было за что!
— Все равно! Чтобы обвинять, надо знать, в чем обвиняешь!..
— Чтобы оправдывать, надо знать, за что оправдываешь!
Наступило враждебное молчание. Он ходил по мыску, сцепив за спиной руки, взад и вперед, взад и вперед, зло стуча каблуками в бетонные плиты. Он старался не смотреть на нее.
Когда он спорил с матерью — это было понятно: ее ослепили любовь и горе. И с Николаем Николаевичем — тот черпал всю свою мудрость в передачах Би-Би-Си. Но Кира!.. Она тащила его к старым сомнениям и колебаниям, а он давно запретил себе к ним возвращаться!..
Клим не сразу расслышал за спиной ее задумчивый голос:
— Я тоже верила... Только у нас все получилось иначе. Я очень верила своему отцу, он был моим героем... А оказалось... Он оказался человеком с мелкой, трусливой душой... С тех пор я перестала верить — я хочу знать. Знать наверняка, чтобы не обманывать — ни себя, ни других...
«О чем она?» — подумалось Климу.
Он обернулся. Кира стояла под тополем, сосредоточенно водя носком ботинка по притоптанному снегу. Лицо ее было печальным и серьезным.
— Может быть, ты и прав... Но... Я еще раньше хотела тебе сказать, Клим... Ты честный... Ты очень честный, Клим, и ты лучше... Лучше всех, кого я... видела. Но ты.... понимаешь, ты придумал себе свой мир... Своих героев... И все это выглядит прекрасно, стройно, увлекательно... Только.... Только ведь всего этого не существует. А того, что на самом деле, ты просто не хочешь замечать. Я так не умею... Да и не хочу.
На последнем слове она вскинула голову и посмотрела на него прямым открытым взглядом, в котором слились вызов и сострадание.
Так вот о чем она собиралась ему сказать!..
Мечтатель, романтик, фантазер — не раз и не два в него швыряли это, как презрительную кличку — швыряли те, для кого все, чем нельзя набить карман или брюхо — только пустая мечта, смешная фантазия!
Но самое странное... Но самое странное заключалось в том, что он перезабыл вдруг все слова, которыми нужно было ей ответить. Нет, не перезабыл — он знал, он помнил их множество, ярких, звонких, разящих, но сейчас... Он шарил вокруг — шарил и не мог их найти... А она стояла перед ним — безоружным — и ждала, как будто знала, что теперь — после всего, что случилось на том вечере — ему нечем будет ей ответить.
И все-таки он не хотел смириться, не хотел признать себя побежденным — и ринулся в бой — последний бой, в котором победа — он понял это сразу — являлась поражением. Он бил ее той самой правдой, которая так ей была нужна!
— Хорошо. Я не хочу видеть все, как есть на самом деле. Я не хочу. А ты? Ты — хочешь? Ты можешь? Тогда слушай. Это я взял твой дневник. Я нашел его, но это неважно — я его не вернул, значит — украл... А не вернул потому, что знал: тогда ты видеть меня не захочешь. Я подлец, а ты говоришь — честный! Что ты знаешь обо мне? Ничего. Все выдумал не я, а ты! Не так?..
Кира отшатнулась от него, в расширенных, изумленных глазах ее метнулся страх; а он чувствовал, как его вертит и кружит и несет дальше ликующий поток мстительного злорадства, и еще чувствовал: теперь уже все потеряно и — все равно!
— Ты думаешь, я ходил бы к Широковой, если бы не ты? Я и пьесу писал, может, потому, что знал: будет лишний повод тебя увидеть. И мы говорили об искусстве, политике, Эйнштейне — а я слушал? Ни черта я не слушал. Я на тебя смотрел — какие у тебя красивые волосы, пальцы, глаза — все! Мы про идеальную дружбу толковали, мол, полное равенство, провожать — предрассудки, а я по ночам у тебя под окнами бродил, и мне хотелось от валенок твоих следы целовать! Ругал Симонова — а сам писал стихи, только никому не показывал. Я врал и притворялся, будто я тебе друг и товарищ, но я тебе не друг — это мне Игорь или Мишка — друзья и товарищи, а тебя я люблю. Я знал, что ты не думаешь о соловьях, есть вещи поважнее, чем соловьи. Опять споры, дебаты — чем кончатся выборы в Италии, что такое счастье — общественное, личное — а я знал: счастье — это схватить тебя в охапку и унести — далеко, к дьяволу, куда-нибудь на край света, и больше ничего мне не надо.— Понимаешь?.. Ну, вот и все — теперь ты знаешь, какой я на самом деле. Что, не похож?.. Можешь дать мне по морде, если хочешь!..
Он выпалил все это единым дыханием, захлебываясь, отыскивая для себя слова самые уничтожающие, и ему все казалось: он и сейчас что-то скрывает, не договаривает до конца.
Когда он опомнился, Кирины губы были неприступно сжаты, будто выносили ему беспощадный приговор. Тогда он повернулся и быстро, почти бегом, пошел прочь. Мир рухнул. Все перепуталось в диком хаосе. Все кончилось. Кончилось неожиданно и бесповоротно. Кончилось навсегда.
15
Игорь застал отца на его излюбленном месте. Освободясь от дел, которые часто и подолгу
