качнулся вперед и, как будто даже против воли, разжимая толстые рыхлые губы, выдохнул квадратной грудью:
— Неправда все это!
— Что — неправда? — негромко переспросила директриса, мягко, почти сочувственно улыбаясь.
— В докладе! — сказал Мишка и зачем-то снял очки,
Вокруг захихикали. Мишка стоял, улыбаясь, и подслеповато щурился. Ему казалось, он кубарем летит с ледяной горы.
— Вы из какой школы? — еще мягче спросила директриса.
— Из седьмой.
— А-а-а...— пропела Калерия Игнатьевна.— Ну, теперь все понятно...
И сидевшие с нею рядом, в президиуме, весело и облегченно заулыбались и перекивнулись.
— Передайте вашим учителям, чтобы они научили вас, как надо себя вести в общественном месте,— сказала директриса.
Клим крикнул:
— Это диспут, а не молебен!
— А это еще кто там? — уже с угрозой сказала директриса.
— Бугров, тоже из седьмой! — Клим вскочил, коснулся Мишкиного плеча своим.
— Тот самый Бугров?..— Калерия Игнатьевна, склонив набок голову, разглядывала его, как чудовище. — Ну, чего же можно еще ждать от седьмой школы!.. Продолжайте, Мария Германовна...
Доклад продолжался. Его глупость уже не казалась Климу больше такой наивно-простодушной: получив поддержку, она зацвела вовсю, махрово и буйно. И не успела Мария Германовна закрыть свою тетрадку, он крикнул:
— Прошу слова!
К трибуне подскочила Хорошилова. Стекла ее очком блестели холодно, как ртуть.
— Товарищи! Мы должны твердо сказать Бугрову и его компании...
— Что они все, с ума посходили? — пробормотал Мишка.
Клим ждал, сцепив зубы. Едва она кончила, он снова вскинул руку.
— Прошу слова!..
— Слова!..— эхом откликнулся Мишка.
Девушка, ведущая диспут, объявила:
— Выступает ученица десятого «В» Изольда Никитина...
Они что — не слышат?!
— Все это нарочно. Неужели ты не понимаешь? - сказала Кира.
— Наш класс осуждает... Единодушно осуждает недостойное поведение...
Высокая талия, гибкая шея...
— Хорошо,— сказал. Игорь,— пускай только эта цапля кончит...
Но когда он шагнул к сцене, какая-то девушка уже заняла трибуну.
Тогда все стало ясно. Кира права. Это не диспут. Это заговор. Их не замечали. Им не давали слова. Выступавшие сменяли друг друга. Все они демонстрировали высокую идейность и сознательность. Раньше их что-то не было видно, тех, кто теперь затверженно читал по бумажке. Раньше они отсиживались по своим щелям, зубрили учебники — теперь они публично держали экзамен. На подлость. На глупость. На лицемерие!..
Тогда, после пьесы, были минуты, когда казалось, что все погибло. Но там был бой. Открытый, свирепый, неравный, но — честный, бой по всем правилам!
А здесь?..
Но те-то, в президиуме.. Уважаемые, рассудительные люди... А впрочем — они не виноваты... Они не знают, как их обманывают...
— Выступает Людмила Жерехова...
Ба! И Жерехова пошла в ход!..
Но в зале не одни жереховы...
Где вы — правдолюбец Лешка Мамыкин, отчаянный Витька Лихачев, Наташа Казакова, Юля Попова, Рая Карасик, и все остальные, чьих имен и не перечислишь?.. Ведь вы соглашались, жали руки, клялись... Что же вы? Чего вы ждете еще?..
Клим скользит по рядам, скованным, отчужденно молчащим... Ломаются, никнут, опадают, как бритвой подсеченные, взгляды.
Клим сжал кулаки в карманах, стиснул зубы, ему хотелось рычать и стонать от злости, от боли, от обиды...
У Киры на матовой коже лба блестят крупинки нота. Странная мысль: она только кажется такой твердой, остро-отграненной, хочет казаться...
...— Ученица десятого «А» Картавина...
Лиля?! Наконец-то!
Клим встрепенулся. Он верил, ждал: найдется человек — и светлый луч пронзит кромешный хаос неистовой лжи...Лиля?.. Удача, двойная удача — разом будут разбиты подозрения, с которыми относились к ней все, почти все — кроме него...
— Как только она кончит — всем аплодировать! — вполголоса предупредил он, заранее торжествуя.
Ее красивая кукольная головка уже покачивалась над трибуной.
— ...Чернышева любит всех упрекать в нечестности. Но если она сама такая уж честная, пусть выступит здесь и расскажет, чем она занимается после двенадцати ночи на улице! А если не хочет, может и не рассказывать, это и так известно всем и каждому!
Кто-то прыснул, хохоток мелкой рябью пробежал по залу. Клим не видел, как она сошла с трибуны. Болотная тина с тяжелым плеском сомкнулась над ним.
Смейся, Кампанелла!
Он не успел еще сообразить, чем ответить на эту гнусность — там, где только что была Картавина, уже стояла Майя.
— Вам никто пока не давал слова, Широкова,— сказала Калерия Игнатьевна, удивленно приподняв узкие брови.— Но если в вас,— голос ее налился угрозой,— но если в вас заговорила совесть...
— Да, совесть,— повторила Майя почти автоматически.
С инстинктивной брезгливостью она отступила от трибуны, словно ей претило место, с которого прозвучал грязный поклеп.
Она подалась вперед, и теперь ее стало видно всю — с головы до ног. Правую ногу она выставила перед собой, как бы готовая шагнуть прямо в зал.
Нет, это была уже не та Майя, к которой привык Клим и все, кто ее знал,— добрая, легкомысленная, безмятежно прощающая любую обиду девочка, сейчас она вся светилась оскорбленным достоинством. Кирпично-красные пятна легли на широкие скулы, глаза блестели незнакомо и сухо.
Несколько секунд она стояла так, стиснутая, как стальным обручем, загадочно-зловещей тишиной. Потом резко выбросила вперед руку, и в ней трепыхнул белым флажком лоскуток бумаги.
— Я прочту... Это мне передали сегодня утром: «Прости, прости за все, что я скажу про вас на диспуте. Ты совсем не такая, и вы все... Но что я могу поделать?.. Ты должна будешь презирать меня, но не отворачивайся от меня совсем...Твоя верная подруга была и есть...»
Майя подняла от листочка вспыхнувшее гневом лицо.
Среди душного молчания проскрипел голос директрисы:
— Мне жаль вас, Широкова, за вашу глупую выходку... Кто написал вам эту записку?
— Не все ли равно? Ее могли написать почти все, кто здесь выступал,— и Майя, скомкав лоскутик, порывисто шагнула к лесенке, от сцены к залу, откуда, в ответ на ее последние слова, донесся густой рокот.
— Кто написал эту записку? — поднялась Калерия Игнатьевна, с шумом отодвинув стул.
Майя, щурясь, с расстановкой проговорила:
— Этого я не могу вам сказать, Калерия Игнатьевна.
