— Дай сюда твою записку!
— Я не могу, Калерия Игнатьевна.
Майя опустила голову, стыдясь не то за себя, не то за автора записки, не то за саму Калерию Игнатьевну, которая при всех стучала на нее по столу.
В президиуме заскрипели стулья, послышался недоуменный говор.
— Так вы не отдадите мне записки?
— Нет, Калерия Игнатьевна.
— Оч-чень хорошо...— Калерия Игнатьевна успокоительно кивнула директору двадцатой школы, который смущенно пытался сказать ей что-то.— Тогда я объясню всем, в чем дело. Вы сами написали эту записку, сами! Чтобы оклеветать честных учениц и вылезти сухими из воды!..— она победоносно усмехнулась.
— Зачем вы так говорите? — серьезно и тихо проговорила Майя.— Вы ведь сами знаете, что это неправда.
— Ах, неправда? Значит, я говорю неправду? Тогда пусть встанет тот, кто написал эту записку!
В гнетущей тишине весело прозвучал чей-то голос:
— Нашли дурака!
Майя стояла, теребя кончик тугой косы, и смотрела в зал, улыбаясь горькой и скорбной улыбкой.
— Ну, что, Широкова, кто из нас говорит неправду? Вы или я?
Калерия Игнатьевна не скрывала своего торжества:
— Скажи, кто написал! — крикнул Игорь.
Его поддержали Клим и Мишка. Сквозь поднявшийся в зале шум они неистово кричали Майе:
— Имя! Имя!..
Только Кира, кусая губы, повторяла:
— Нет, она не скажет, не скажет...
И лишь когда Майя неторопливо, старательно разорвала записку на мелкие клочки — они осели на пол не тающими снежинками — Кира ахнула, как будто до последнего мгновения у нее еще таилась надежда:
— Эх, Майка!..
Зал гудел.
— А если мы попросим удалиться тех, кто не умеет себя вести, как положено?! — прокричала директриса.
— Мы уйдем и без вашей просьбы! — заорал Клим, уже шагая вдоль ряда.
— Мы уйдем — эхом вторил Мишка, яростно подталкивая Клима в спину.
За ними поднялись и Кира с Игорем.
— Надеюсь, никто не станет возражать,— сказала Калерия Игнатьевна с искусственным смешком.— Для нас это не большая потеря!..
В проходе к ним присоединилась Майя.
Они шли по громадному, залитому сверканием люстр залу с круглыми колоннами; шли по зеркальному паркету — он мерной зыбью качался у них под ногами; шли сквозь лица — длинные и белые, как свечи.
Клим был окружен плотной кучкой друзей. Перед тем как распахнуть дверь, он обернулся, крикнул:
— Трусы! Да, мы пойдем, а вы оставайтесь!
25
Дверь захлопнулась. И в ту же секунду в задних рядах неожиданно пискнуло:
— Это же я написала!..
Голос был едва слышен. Все заоборачивались, ища, кому он принадлежит.
— Встаньте, кто это сказал,— нахмурилась Калерия Игнатьевна.
— А я стою...
Только теперь ее разглядели —девушку с изумленно-испуганными глазами на круглом лице, такую маленькую, что издали сначала даже не заметили, что она и в самом деле стоит, едва возвышаясь над теми, кто сидел вокруг.
По залу прошелестело:
— Горошкина... Тамара Горошкина...Из десятого «А»...
— Тише,—сказала Калерия Игнатьевна.— Что там случилось, Горошкина?..
— Я хочу сказать... Я уже сказала.
Она повела головой на коротенькой шейке, все с тем же удивленным выражением прислушиваясь к пробежавшим по залу смешкам,— и с глуповатым простодушием добавила:
— Ну, чего они смеются?..
Тут уж не выдержали даже те, кто в президиуме, даже Калерия Игнатьевна вдруг улыбнулась и участливым тоном сказала:
— Наверное, Горошкина, ты плохо себя чувствуешь,- садись.
Ее замечание вызвало в ответ одобрительный смех, и сама Тамара Горошкина тоже, заулыбалась, растерянно и жалко, и опустилась на свое место, но тут же снова поднялась и повторила:
— Это же я написала.
— Хорошо,— сказала Калерия Игнатьевна уже несколько раздраженно.— Мы потом во всем разберемся, а пока садись. Кто хочет выступить?
Но какой-то странный смешок сорвался с губ Горошкиной, затем лицо ее сморщилось, перекосилось, как будто ей смертельно захотелось чихнуть — и вдруг она повалилась вперед, на спинку стоявшей перед нею скамьи, и разрыдалась, неудержимо, страшно, с какими-то басовыми нотами.
— Вот видите, я же говорила, что она себя плохо чувствует,— одолев мгновенную нерешительность, повелительно и твердо сказала Калерия Игнатьевна.— Помогите же ей, выведите ее в коридор!..
Несколько девочек бросились к Тамаре, подхватили ее под мышки, но она забарахталась и вырвалась из их объятий.
— Не хочу! — вскрикнула она, отнимая от лица руки,— растрепанная, с мокрыми щеками и глазами, блестевшими от слез: —Я не хочу уходить! Это же я написала! Зачем же они!.. Зачем же вы, Калерия Игнатьевна?.. Вы сами... Мне... У себя в кабинете... Сами!..
— Что такое, Горошкина? — повысила голос Калерия Игнатьевна.— Может быть, ты хочешь сказать, что тебя кто-нибудь заставил выступать?..
— Всех! Всех вы...— кричала Тамара, комкая платочек и почему-то приподнимаясь на цыпочки.— Всех! Всех! А они... Они же ничего плохого... Зачем же вы, Калерия Игнатьевна?.. Зачем?..
— Ну как же, как же! Во всем виноват директор! — Калерия Игнатьевна попыталась пепельно-серыми губами обозначить улыбку.— Наследственная истеричка,— прибавила она, склонившись к Ангелине Федоровне.— Притом из этой же компании.
Но теперь ей хотелось лишь одного: скорее завершить этот несчастный диспут, который вначале катил, как автомобиль по новому шоссе, потом свернул и запетлял вкось и вкривь по ямам и колдобинам, пока совсем не забуксовал, не завяз, оседая все глубже и безнадежней.
— Кончайте, достаточно, Калерия Игнатьевна,— услышала она за спиной негодующий голос директора двадцатой школы. Его поддержали остальные:
— Так больше невозможно... Прекратите...
Но в списке, лежавшем перед нею, значилось еще много фамилий, и залпом выпив стакан воды, поднесенный Ангелиной Федоровной, она почувствовала, что нет, еще не все потеряно.
— Надеюсь, теперь нам уже никто не помешает,— заговорила она, стараясь вернуть себе энергичные, властные интонации.— Кто желает выступить?
Зал молчал.
— Кто желает выступить? — она повысила тон.
Не поднялось ни одной руки.
— Пожалуйста,— сказала Калерия Игнатьевна,— пожалуйста, Ларионова. Вы хотите?
