— Странно,— сказала она задумчиво.— Правда, странно?..
— Да,— сказал я,— Очень.
Из-за поворота, слепя фарами, выскочила легковая машина. В этом месте машины всегда неслись, как угорелые — здесь начиналось загородное шоссе. Сбавив скорость, «победа» помчалась к центру. Сделалось еще темней.
Мы перешли дорогу и спустились к мосту. Каблуки застучали по взгорбленным, сухим доскам. Когда-то мы любили этот мост, эту дорогу до Плеханова 26, она казалась нам слишком короткой. Я подумал, что мы идем сейчас по тому же мосту, по той же дороге, но дорога теперь стала слишком длинной, а мост — просто старым скрипучим мостом. Еще я подумал, что мы идем так вот, вместе, наверное, в последний раз.
— Все вы одинаковые,— сказала она тихо.— Все вы такие же, как Олег. Все.
Да, подумал я, это верно.
— И я такая же. Сегодня ночью я была у Олега.
Я промолчал.
— Сегодня ночью я была у Олега,— повторила она глухо.
Я промолчал.
— В три,— сказала она.— В три, когда пришли за Сосновским. Ты ведь сам говорил, его взяли в три или в четыре.
— Да,— сказал я,—в три или в четыре.
— А ты? Где был в это время ты?
— Я?..
В это время мы, трое, выбрались из ресторана и дед уговаривал нас отправиться в Потапово.
— Мы пели,— сказал я,— Есть такая отличная песня, про Джонни-шкипера.
Она посмотрела на меня, как бы очнувшись.
— Ты смеешься,— сказала она.— Но ведь это страшно. Кто-то спокойно спал в это время, мы сидели в ресторане, танцевали... И вот мы сейчас идем, падает снег, а в этом доме, может быть, умирает человек. В этом, или в каком-то другом, неважно, все равно мы не знаем, и даже если бы знали... Все равно: никому ни до кого нет дела. Мы только притворяемся, что есть дело, а на самом деле нам все равно. Но если всем все равно, если действительно всем все равно, тогда... тогда...
— Что — «тогда»?— сказал я.— Что — «тогда»?..— Я вспомнил Сосновского — в тот вечер перед кафедрой.— Ты тоже ищешь какого-то смысла, какой-то гармонии, а никакой гармонией тут и не пахнет!.. Да, вот — идет снег, люди спят, болтают, смеются, и где-то умирает человек, это и есть жизнь!..
— Нет, это не жизнь... И это мы сами умираем,— сказала она как бы. сквозь сон.— Мы сами. Только медленно, постепенна, незаметно совсем, а когда совсем уже умрем — тогда мы и почувствуем, что умерли.
— Чушь,— сказал я. Наверное, после бессонной ночи мысли в голове у меня путались.— Если человек умер, как он может это почувствовать?
— Может,— сказала Маша. Голос у нее опять стал очень ровным, спокойным.— Я это почувствовала сегодня утром. Когда я проснулась и все увидела, все вспомнила — и тут он, и в комнате душно, дымно, какие-то бутылки под столом... А за дверью хозяйка, наверное,— гремят кастрюли, за окном брезжит рассвет, и в комнате все серое-серое... Я проснулась и почувствовала, что это не я, что меня уже нет, понимаешь — нет... Я оделась, вышла потихоньку, вышла и пошла... Я очень долго ходила, и все мне было странно, как будто это не я хожу, как будто меня нет... Это трудно передать,— я наблюдала за собой, и когда шла в институт — наблюдала, это правда или нет — что я иду, что иду в институт, что это институт... И потом, когда я услышала про Сосновского... Я будто знала заранее, что-то должно случиться. Скажи, у тебя так бывает, когда кажется, что все уже случилось, даже то, чего еще нет, и больше ничего не произойдет, вообще больше ничего не произойдет?..
— Да, — сказал я,— бывает. Такое было со мной, когда случилась та история. Мне было тогда семнадцать лет, и я хотел застрелиться.
— Но ты...
— Как видишь,— сказал я.— Чуть-чуть не застрелился. Нам всегда в жизни мешает это «чуть-чуть». Мешает или помогает. Наверное, самое главное в жизни — это «чуть-чуть». В конечном счете оно-то все и решает.
— Что же такое это «чуть-чуть»?
— Не знаю,— сказал я.— Может быть, это я сам. Я. Сам. Понимаешь?
Она покачала головой и не ответила.
Я старался не смотреть на нее. Я давно уже сунул обе руки в карманы и шел, стараясь не касаться ее локтем. Не надо было мне ее провожать. Не надо было идти нам по той же дороге. Не надо было нам спорить, разговаривать, произносить ничего не значащие слова. Чего они стоят, эти слова, если за ними стоит маленькое, крепкое, несокрушимое «чуть-чуть», которое все и решает!
— Почему ты хотел вчера, чтобы я ушла с Олегом? — спросила она.— Ты ведь хотел этого.
— Да,— сказал я.— Хотел.
— Чтобы я потом уже не могла тебе ничего сказать?
Это была правда. Но я солгал:
— Я все сказал себе сам...
— Нет,— сказала она.— Не все.
— Не провожай,— прибавила она через минуту.— Больше не надо. Я очень тебя прошу.
Я остановился.
Я рванулся было за ней, но остановился.
Ее маленькая фигурка летела, почти не касаясь земли, то пропадая, то озаряясь падавшим из окон светом.
Не знаю, изменилось ли бы что-нибудь, если бы я бросился тогда вслед за ней. Но я подождал, пока она совсем исчезнет, и не спеша побрел обратно.
Потом мне рассказали, что она пришла в общежитие. На тумбочке лежало письмо от матери. Она прочла его. Разделась. Сходила в умывальную, вернулась и прочла снова. Потом оделась. Ни с кем в комнате не сказала она ми слова, оделась и перед тем, как выйти, сунула письмо в рукавичку.
Я читал это письмо. Мать спрашивала о здоровье, о занятиях, жаловалась на радикулит, передавала привет от подруг. И еще обещала прислать банку брусничного варенья с яблоками,— «да угости Клима, когда он приезжал к нам летом, я заметила — он его любит»...
Больше ничего не было в этом письме. Ровно ничего.
На обратном путы я зашел к Сосновскому, не предполагая, что застану здесь кого-нибудь еще.
Мне открыл Дима Рогачев.
Вот как, подумал я, вот как...
— Пока еще ничего не известно,— сказал он, предупреждая неизбежный вопрос.
Но я и сам вряд ли задал бы его, увидев лицо Натальи Сергеевны, стоявшей тут же, в передней.
Из дверей кабинета настороженно выглядывали Сергей и Полковник.
Все, даже самый воздух был пронизан здесь ожиданием, и каждый стук заставлял кидаться к дверям.
Не знаю, давно ли пришли сюда ребята. Они сидели не сняв пальто, в неловких, скованных позах. Наталья Сергеевна то выходила, то возвращалась и, присаживало рядом с нами, зябко куталась в платок. Мы молчали. Мы все молчали, испытывая, вероятно, одинаковое ощущение стыда,— того тягостного и беспредметного стыда, который овладевает каждым у постели тяжело больного.
Мы не решались уйти, не решались оставаться дольше. Полковник пощупал рукой выбеленную известкой, печь и спросил, где хранятся дрова. Он настоял, чтобы Наталья Сергеевна дала ему ключ. Мы спустились во двор, к дощатому сараю. Полковник открыл замок на крайней двери. В углу лежало немного наколотых поленьев, Сергей сложил их в охапку и унес в дом.
Двор освещали окна обоих этажей. Мы выбросили из сарая на снег несколько чурбаков и пару
