— Ну, будь,— отрывисто проговорил Полковник. Он быстро, крепко сжал мою руку и уступил место Диме.
— Ребята...— глухо, ни на кого не глядя, заговорил вдруг Сергей,— ребята, но ведь когда-нибудь это кончится. Должно кончиться. Ведь когда-нибудь мы станем рассказывать — и нам не поверят! Понимаете, не поверят! — Он смотрел в темноту, будто и в самом деле увидел там что-то.
— Не бойся,— загадочно усмехнулся Полковник,— поверят...
Мы обнялись с Рогачевым.
— Добролюбов!— Я похлопал его по сутулой спине.
Он не ответил на мою шутку и серьезно, без улыбки, заглянул мне в глаза.
Потом я простился с Сергеем.
Сашка Коломийцев украдкой сунул руку мне в карман.
— Клим,— умоляюще зашептал он,— Клим... Тебе пригодится, а мне зачем?.. Я сегодня, по переводу...
Он отскочил, как уколотый, когда я протянул ему назад деньги.
— Скажите ему... Полковник, Рогачев... Ему надо, а мне...
Ребята молчали.
Я взял у него две десятки, те, что лежали сверху.
— Клим,— заговорил он торопливо,— если бы ты знал, Клим... Я виноват, виноват, но я не хотел. — Он дышал мне в лицо. Мелкие завитки волос дрожали у него на лбу, выбившись из-под шапки, однако на рафаэлевского ангелочка он уже не был похож, последние месяцы не дались ему даром...
Ребята подождали, пока я войду в подъезд.
Я уже вошел, но подумал, что не передал даже привета Оле Чижик. Я поставил па ступеньку чемодан и побежал обратно.
— Не возвращайся, дурак,— страшным голосом заорал Сергей.
Мне пришлось прокричать издали, чтобы Оле передали привет.
Варвара Николаевна открыла, едва я позвонил.
Казалось, ее не удивил ни мой поздний приход, ни предотъездный вид. Или она сама предварительно сговорилась с ребятами о моем отъезде?.. Во всяком случае, она ни о чем не спросила меня, только, на шаг отступив, оглядела с головы до ног, потом стремительно обняла и расцеловала в обе щеки.
— Клим,— сказала она тихо,— милый вы мой мальчик...
Давно, наверное, с детства никто не называл меня так.
Шел первый час, однако я застал здесь Ковылина и Коржева. Они поднялись мне навстречу.
Рука у Коржева была в крупных старческих венах, маленькая, но необычайно сильная, жесткая, суровая.
И взгляд выцветших глаз был суров и пронзительно цепок.
— Нет,— задумчиво произнес он,— это уже не мальчик, это мужчина...
— Да будет вам, Дмитрий Алексеевич!— нервно рассмеялась Варвара Николаевна, тряхнув головой. — Мужчина! Будто вы не знаете наших мужчин! Они стали бабами, дряблыми, кислыми бабами, где там — хуже баб!..— Она порывисто обернулась ко мне: — Вы хорошо говорили, Клим, очень хорошо! Вы что-то всколыхнули во мне, подняли, вернули на место... Я ведь и сама хотела сказать, да вдруг разревелась, как девчонка... Дайте я поцелую вас еще!
Ковылин дружески улыбнулся мне, но промолчал.
— Дети,— шумно вздохнула Варвара Николаевна,— только дети..— Она не кончила, отошла к буфету и, слитком долго перебирала чашки, пока не вынула одну, для меня.
Я сказал, что спешу, заскочил на минуту, проститься,— и на вокзал.
Коржев был, вероятно, в курсе всех наших дел, но когда я упомянул о вокзале, странно посмотрел па меня, поднялся и пересек комнату, стуча тростью.
— Да, да, вы правы... Дети...— бормотал он, остановясь у окна и глядя в черное стекло.— Дети... Но горе эпохе, которая губит своих детей. Несчастное, жалкое время...
Голос его чуть шелестел, губы шевелились, рождая нелепые звуки, я не мог разобрать слов. Коржев сразу, в неуловимое мгновение превратился в дряхлого, немощно старика, и я подумал, каких усилий стоит ему постоянно держать прямой свою ослабевшую спину, ходить не опираясь, а будто невзначай поигрывая палкой, и как он отдыхает, когда остается один.
— Я все-таки налью вам,— с нарочитой бодрость сказала Варвара Николаевна, пододвигая ко мне чашку.— А вам, Дмитрий Алексеевич?..
Коржев не слышал ее. Теперь он смотрел в нашу сторону, но вряд ли замечал нас.
— Россия... Какие просторы, моря, реки... Какое фантастическое богатство — во всем, во всем... Казалось бы чего еще нужно? Ведь никогда не скудели мы на работящие руки, на умные головы... Живи, работай, осваивай бесконечные, колоссальные пространства, устраивай жизнь, перед которой библейская мечта о рае — нищая греза... Но мы воздвигаем бронзовых идолов, мы возводи термы Каракаллы — а тут же по деревням сидят без электричества и моются в русской печи...
— Разбить фашизм, обратить вспять величайшее нашествие, спасти Европу и весь мир — ценой какой крови, каких мук!.. И тратить силы, энергию, мозг на то, чтобы уничтожать своих же воинов, мыслителей, ученых... Честнейших, благороднейших своих сыновей... И это после Пушкина... Толстого... Ленина!..
Коржев остановился, хрипло дыша. Он словно ждал и не ждал ответа.
— Тютчев,— с едкостью усмехнулся Ковылин.— Надобно повторять, Дмитрий Алексеевич?..
Он все-таки повторил, смакуя каждое слово:
Коржев согласно кивал, но на последней строке гневно ударил в пол тростью.
— И верю! — прокричал он, покраснев. — И верю! Верю! Не верю в бога, в дьявола, не верю вашим газетам, не верю, что Сосновский — агент! А в Россию — верю! Верил и верю!
Он закашлялся, ему дали воды. Он сердито колол глазами Ковылина. Видимо, это было продолжение давнего спора.
— Вот,— он ткнул пальцем в меня,— в него верю. В таких, как он.
— А мне вы не верите?
— Нет!— сказал Коржев.— Вы — битая карта!
— Ну что ж,— сказал Ковылин, посмеиваясь,— ну что ж...
Он протянул Коржеву бумажный лист. Тот недоверчиво, нехотя взял его и стал читать. Выражение его лица не переменилось, оставаясь все таким же брюзгливым и скептичным, пока он читал.
— Я знаю случаи,— сказал он, кончив,— когда это помогло...— Он пожевал морщинистыми губами.— А знаю и другие, когда всех, кто писал,— туда же, вслед за теми!
Он отбросил бумагу, она соскользнула со стола и, кружась, опустилась на пол. Мы с Ковылиным кинулись ее подбирать, Коржев недовольно отстранил наши руки:
— Я сам...
Он поднял бумагу, еще раз взглянул на нее и сказал без всякого перехода:
— Если вы позволите, я поставлю здесь, под вашими, свою подпись.— Но, уже занеся перо, помедлил, подумал, с сомнением покачал головой:— Нет, я напишу это иначе. Я напишу... Я старик, мне скоро в могилу,— я напишу!..
Он встал и неторопливыми твердыми шагами прошел и другую комнату. Ковылин последовал за ним.
Мы остались вдвоем с Варварой Николаевной.
— Я много думала... Я убеждена: там, наверху, и представления не имеют о местном произволе! Там
