бродили по нему, хмельные от дыхания слегка припахивающей тлением старины, от блуждания по кривым, таинственно изогнутым улочкам, от аромата лилий в соборе святой Анны, от вида несокрушимой, крутой, вросшей в землю башни Гедиминаса и вознесенного высоко над городом Замка, — но еще, и оттого, что ведь именно здесь, мимо этих соборов и башен ходил Сераковский, и так легко было представить его нашим спутником или, наоборот, сопровождать Зигмунта по забитым народом воскресным улицам до самого эшафота...
С нами была наша дочка, наша Мариша — четырнадцать лет, черные, с каштановым отливом, волосы, серые глаза, веселые ямочки, порхающие по яблочно-круглым щекам и нежному подбородку... После архива, где я просиживал дни, а мог бы — и ночи, мы ходили... Нет, не ходили —
И вот — она в Америке, а мы бродим по
Но Вильнюс, разумеется, был не тот. Соборы, башня Гедиминаса, уютные университетские дворики... Все это мы обошли, постояли в любимом нашем соборе святой Анны, где Христос (если окажитесь там — присмотритесь!) так и плывет, так и парит под куполом, невесомым, не плоть и не камень, а если такое чудо может случиться, может существовать на земле нашей, где столько страданий, горестей, кровавых слез, то - значит, возможны и другие, самые невероятные чудеса, и среди них — надежда, ведь так?.. Она ведь — надежда — не плоть и не камень, и может плыть, парить в вышине, когда здесь, между нами, ей нет уже места..
На досчатых щитах, ограждающих реставрируемые здания, на заборах мы видели крупно, кистью выведенные суриком надписи: 'Ред ами - гоу хоум!', 'Рашен оккупанты - гоу хоум!'. Однажды рядом с этими словами нам попались на глаза две молниеобразные стрелы (знак войск СС) и слово 'юде': местные полиглоты почему-то предпочли тут немецкий. В Еврейском культурном центре, куда мы заехали познакомиться с Григорием Кановичем (он любезно откликнулся на нашу просьбу), в небольшом холле, среди различных объявлений, рекламных плакатов, извещений висело отпечатанное на машинке
ЗАЯВЛЕНИЕ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА ЛИТОВСКОЙ РЕСПУБЛИКИ О ГЕНОЦИДЕ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА В ЛИТВЕ В ГОДЫ ГИТЛЕРОВСКОЙ ОККУПАЦИИ
Верховный Совет Литовской Республики от имени литовского народа заявляет, что он безоговорочно осуждает проводившийся в годы гитлеровской оккупации в Литве геноцид еврейского народа и с горечью отмечает, что среди палачей, служивших оккупантам, были и граждане Литвы. Нет и не может быть никакого оправдания преступлениям, совершенным против еврейского народа в Лчтве и за ее пределами, а также сроков давности для их уголовного преследования. Верховный Совет Литовской Республики предлагает всем органам государственной власти и управления, общественным организациям и гражданам создавать для евреев Литвы, как и для других национальных сообществ, самые благоприятные условия для восстановления и развития культуры, образования, науки и других институтов. Прави тельство Литвы позаботится об увековечении памяти жертв геноцида еврейского народа. Литовская республика будет проявлять нетерпимость к любым проявлениям антисемитизма.
Я переписал текст 'Заявления' в блокнот. А в разговоре с Кановичем услышал:
— Причины еврейской эмиграции?.. Их много. В Литве и Верховный Совет, и правительство делают, что могут... Но сейчас в Вильнюсе девять тысяч евреев, из них три тысячи уедут в этом году.
Хмурое с утра небо то голубело, то затягивалось тучами, то брызгало дождем, то расцветало радугой. За те часы, которые оставались у нас до поезда на Ригу, мы увидели, прогуливаясь по улицам, несколько памятников, обезображенных потеками краски (говорят, ее заливают в бутылки, как заливали когда-то противотанковую горючую смесь); и побывали на мессе в Кафедральном соборе; и даже подписали, поддавшись просьбам, какую-то экологическую петицию... По пути к вокзалу нам повстречалась небольшая демонстрация, главным образом из детей и женщин, с транспарантом: на красном поле — черные силуэты танков; близилась годовщина присоединения Прибалтики к СССР... И как нарочно (хотя вполне может быть, что и нарочно...) минут через пять за нашими спинами послышался гулкий, мечущийся между каменных стен грохот: по центральному проспекту Гедиминаса — еще недавно — Ленина — промчалось несколько танков, точнее — легких танкеток, но шума и громыхания от них было достаточно...
— Правильно! — произнес в пространстве стоящий рядом с нами толстый, неопрятного вида человек в расстегнутой до пупа рубашке. — А то делают, что хотят... Надо проучить! Надо!.. — Дышал он прерывисто, горячо, и от него так пахло пивом, что, казалось, пивом потело все его громоздкое тело.
...Последнее, что мне запомнилось в Вильнюсе, — это группы людей, собирающихся в предвечерних сумерках — у памятника Ленину — то ли дружинники, то ли милиция — на ночное дежурство. И в том же сквере, в каких-нибудь ста метрах от гранитного монумента — плита, положенная на месте, где казнили Зигмунта Сераковского.
...В утро казни торговая площадь от края до края была полна народа, который понятно же, безмолвствовал. Зато трещали барабаны, палач в последний раз подергал, проверил на крепость веревку... Лейб-гвардейцы, окружавшие эшафот, взяли на плечо. В десять минут все было кончено. Генерал Муравьев, кумир тогдашних патриотов, оберегая целостность Российской империи, обходился без танков.
И снова — Рига, Юрмала, певучие имена — Майори, Дзинтари, Булдури... Сосновым, пронизанным солнцем парком, кое-где поросшим кустами малины, мы бредем в сторону Булдури. Здесь почти безлюдно. И — поблизости от шоссе — полная иллюзия тишины и покоя. Маленькое кафе — 'Кафейница' — притаилась в лесу, поджидая нас где-то на половине дороги. После высокого синего неба, после золотисторозовых стволов сосен, по которых словно пульсирует живая горячая кровь, после колючих кустов малины, дразнящих укрытыми в зеленой листве пурпурными ягодками, отчего-то приятно окунуться в темное, пещерное чрево 'кафейницы'... Впрочем, здесь не так уж темно, сквозь прозрачную дымку занавесок пробивается достаточно света, чтобы увидеть, как лоснится, отливает серебром черный лак, покрывающий массивную деревянную стойку и грубо сколоченные столики, окруженные взамен стульев и табуреток толстыми пнями, которые будто бы только что спилили и прикатили из лесу... Чашечка кофе (впрочем, оно теперь здесь бывает не всегда) с булочкой, источающей аромат ванили и корицы, разноцветные фонарики под черными балками потолка, — все это, как и парк, расположенный вокруг, создает иллюзию тишины, отрешенности, отсюда не хочется уходить...
Мы возвращаемся по берегу моря. На пляже нет обычной для юга толчеи, месива красных, обгоревших на солнце тел, из-за чего пляж походит на мангал шашлычника, где расположились шампуры с ломтиками фыркающей, стреляющей жиром баранины... Места хватает всем — и счастливым семействам с косолапо ступающими малышами (когда-то я думал, что Сашка потопчется босыми ножками по этому песочку), и королевам красоты, съехавшимся со всех концов Союза и простодушно уверенным, что чем меньше скрытых от глаз участков тела, тем больше соблазна; и любителям покидать мяч; и старичкам в белых панамах, — стоя, чтобы не застудить простату и не пробудить геморрой, часами смотрят они водянисто-голубыми глазами в молочно-голубое море, в пустынную, без единого корабля даль залива,
