человека, в его гуманные начала и надеялись, что возможен строй более справедливый, чем капитализм. Революция в России, полагали они, создала именно такой строй. Газеты, радио, произведения искусства — мощная машина сталинской пропаганды, успешно оболванивающая народ, — действовала и на них.
Загадка в другом. Как, по каким причинам ничего не видел и не слышал наш многострадальный народ, переживший и 1929, и 1937 годы, почему он безмолвствовал? И даже не безмолвствовал, а ликовал, приветствовал, скандировал лозунги, призывающие расправиться, уничтожить, покончить... Вот где самая трудная и пока еще не разгаданная загадка, мимо которой прошел Игорь Шафаревич, то ли не заметив ее, то ли не пожелав заметить. Однако 'вопрос о том, хорош ли я, много важнее вопроса о том, хорош ли мой сосед, которого я имею склонность в чем-то обвинять', — пишет Н.Бердяев. Возможно, И.Шафаревич придерживается противоположного мнения. Но рассуждения о 'либералах', заявившихся с Запада и не вознегодовавших, не пригвоздивших к позорному столбу и т.д., как бы снимают ответственность с могучих плеч народа, допустившего в собственной стране пытки, лагеря, массовые убийства, и перекладывают ее на хилые спины западных интеллигентов. Такой прием отчасти напоминает разговоры деятелей пресловутого общества 'Память' о том, что кто-то спаивает русский народ, словно речь идет о малых детях, которым вливают в рот хмельное зелье. Кстати, того же происхождения идеи, винящие в коллективизации Свердлова, умершего за десять лет до оной, и Троцкого, в 1929 высланного за рубеж...
И все же — как это случилось? Как проглядели все мы, что не чья-то, а наша страна стала местом.
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить.
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить...
Думается, еще задолго до двадцатых-тридцатых годов наш народ был приучен к тому, что жестокость, насилие — не исключение, а норма жизни. Конечно, куда спокойнее рассуждать, как это порой принято, о ладе и согласии, якобы царивших повсеместно в нашем отечестве до революции. Однако '...если мы только не перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чем наши точно такие же ужасы, только в новых формах' (Л.Толстой1).
1
Ведь это не во время коллективизации, не где-то на Колыме, а в столице Российской империи Девятого января 1905 года было убито более тысячи человек! И все это были нереволюционеры, не заговорщики, а простые русские люди, свято верящие в Бога, царя и отечество. По закону о военно-полевых судах, принятому в августе 1906 года, за 8 месяцев его действия в России было казнено 1100 человек. 'Никто столько не казнил, и самым безобразным образом, как он, Столыпин, никто так не произвольничал, как он... Столыпинский режим уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство. Часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению... Начали казнить направо и налево, прямо по усмотрению администрации казнят через пять-шесть лет после совершения преступления, казнят и за политическое убийство, и за ограбление винной лавки на пять рублей, мужчин и женщин, взрослых и несовершеннолетних'... Так писал граф Витте25.
25
Заметьте, это тогда, при Столыпине начали казнить 'по усмотрению администрации', убийства были введены в ранг государственной политики и стали чем-то само собой разумеющимся, без чего нельзя обойтись. 'Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют еще большее величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа', — писал Лев Толстой26.
26
Война 1914 года вызвала еще большее ожесточение. 'По исчислению немцев, — писал В.Шульгин, — Россия на сегодняшний день потеряла 8 млн. убитыми, ранеными и пленными — этой ценой мы вывели из строя 4 млн. противника. Этот ужасный счет... показывает, как щедро расходуется русское пушечное мясо. Один этот счет — приговор правительству. Приговор в настоящем и прошлом. Приговор надо всеми...'27
27
Общество мало сопротивлялось насилию и жестокости. Точнее, сопротивлялись только его лучшие представители. Что же до народной массы, то она уже готова была к восприятию 'новой морали...' Та самая 'космоцентрическая цивилизация', о которой пишет И.Шафаревич, воспитала человека-винтика, это согласно ее устоям 'все честолюбие частных лиц ограничивалось стремлением: быть правильным выражением духа общества'28.
28
А дух общества основывался на святыне самодержавной власти, на принципе: 'Нет власти, аще от Бога'.
Этот принцип остался незыблемым и после того, как императора сменил генсек. Дух общества не оставил места религии, на ее место пришла новая нравственность, оценивающая каждый человеческий поступок не с точки зрения его внутренней сущности и гуманистической морали, а только в плане его служения продиктованным извне политическим целям. Самую коллективизацию нельзя рассматривать как процесс, санкционированный только сверху — внутри деревни тоже происходила жестокая борьба, о которой писали М.Шолохов, Ф.Абрамов, Ф.Панферов, но о ней мы почему-то начисто забыли. Этой борьбой руководили не только Сталин и Эпштейн-Яковлев. Ею руководили зависть и ненависть к работящим, зажиточным мужикам, и они, к сожалению, так сильны, что и сейчас мешают развитию аренды. Вот что об этом пишет известный американский экономист, лауреат Нобелевской премии, русский по происхождению, В.Леонтьев: 'Некоторые крестьяне покидают свои колхозы в надежде добиться преуспевания, выращивая и продавая скудную сельскохозяйственную продукцию на свой страх и риск. Их успехи оживляют старую неприязнь и зависть к богатым независимым хозяйствам, которой воспользовался Сталин во время насильственной коллективизации 60 лет назад. Завистливые соседи сожгли немало преуспевающих индивидуальных ферм'.
Евангельская заповедь 'Возлюби ближнего своего, как самого себя' в новом обществе не могла иметь универсального смысла: одни 'ближние' становились предметом зависти, другие воспринимались как потенциальные враги. А 'если враг не сдается, его уничтожают...' Милосердие отступало под натиском жестокости, заполнявшей человеческие души. Можно перечислять и другие причины, объясняя причины поведения народных масс в двадцатые-тридцатые, но представляется, что достаточно и этих.
Изложенный И. Шафаревичем взгляд на условия нынешнего существования общечеловеческой цивилизации не является чем-то принципиально новым. Почти два десятилетия назад американский математик профессор Медоуз представил 'Римскому клубу' доклад 'Пределы роста', в котором шла речь о необходимых пределах технического и экономического развития, о неизбежном сокращении уже в ближайшее время таких важнейших показателей, как объем промышленного производства, использование природных ресурсов, увеличение численности населения. Как известно, наиболее мрачные прогнозы Медоуза не оправдались — человечество сумело изыскать экономические и технические возможности для дальнейшего улучшения экологической и социальной ситуации. Конечно, многие современные проблемы носят глобальный характер и в значительной мере не потеряли остроты, однако мнение Игоря Шафаревича по данному вопросу, на первый взгляд не слишком отличающееся от пессимистических высказываний ряда ученых, смущает полным отрывом от реальности происходящих в мире событий и удивляет субъективностью их оценки. 'Тот вариант развития, — пишет Шафаревич, — который все яснее проявляется в последние полтора-два века, явно носит болезненный характер. Несмотря на свои колоссальные достижения в некоторых конкретных областях (например, почти полное уничтожение детской смертности, увеличение продолжительности жизни), этот вариант в целом утопичен. Как и сталинская командная система, западная технологическая цивилизация избрала техноцентрическую идеологию в противоположность космоцентрической'.
Но разве не ясно, что 'конкретные области' — это синтетические показатели, вбирающие в себя разнообразные достижения в самых различных отраслях социальной жизни. Они характеризуют жизненный
