Шериф еще не кончил читать, а в толпе уже послышались перешептывания. Возбуждение нарастало, собравшиеся гудели, как растревоженный пчелиный рой. Один Реджинальд Крус ошарашенно молчал, как будто не веря своим ушам, но когда наконец понял, его радостный крик, в котором смешались изумление и восторг, перекрыл гомон толпы.
– Моя сестра жива! – взревел Реджинальд. – Жива и невредима! Боже всемилостивейший, а мы-то думали…
– Жива! – эхом отозвался Николас, завороженный услышанным. – Джулиана жива, жива и здорова…
Толпа разразилась возбужденными возгласами и восклицаниями, а над всем этим нестройным хором воспарил вдохновенный голос аббата Радульфуса:
– Воистину нет предела Господнему милосердию. Восславим же Всевышнего, явившего нам несказанную милость.
– Бог мой, мы ведь ославили честного человека! – вскричал Реджинальд, столь же страстный в раскаянии, сколь и в гневе. – Он и вправду был предан своей госпоже, а мы его упекли в темницу. Теперь мне все ясно – эти украшения он продал по ее просьбе, и сделал это ради нее! Это ее личные вещи, и, естественно, она имела право распорядиться ими…
– Мы вместе отправимся за ней в Полсворт, – заявил Берингар, обращаясь к Крусу. – А Адам Гериет будет немедленно отпущен на свободу. И он поедет с нами – едва ли кто-нибудь имеет на это большее право.
Таким образом, день похорон брата Хумилиса стал днем воскрешения Джулианы, и печаль переросла в ликование – так и за Страстной Пятницей следует Светлое Воскресение.
– Господь в непостижимой мудрости своей, забрав одну жизнь, вернул нам другую, – изрек аббат Радульфус. – Несомненно, это знак свыше, дабы мы ведали, что и жизнь, и смерть в руце Его.
Когда брат Рун вышел из трапезной, в душе его благоговейное умиление странно соседствовало с горечью утраты. В таком настроении он и отправился к Гайе, чтобы побыть одному в тишине и покое монастырских садов. В такой час там вряд ли можно было кого-нибудь встретить. Оставив позади огороды и поля, юный монах вышел к самым границам аббатских владений. В тени деревьев, клонившихся к реке, он остановился, печально глядя на Северн, поглотивший тело Фиделиса.
Вода еще оставалась мутной и темной, и хотя уровень ее чуть понизился, пойменный луг на противоположном берегу по-прежнему был затоплен. С грустью смотрел Рун на поток, унесший неведомо куда тело его друга. Его уж не вернуть. И как ни отрадно было услышать сегодня утром добрую весть о том, что девушка, которую считали давно умершей, оказалась живой и невредимой, этим не унять боль от потери Фиделиса. Руну очень недоставало друга, но он страдал молча, ни с кем не делясь своей тоской, да и не ища сочувствия у других.
Ноги сами несли его вдоль берега. Миновав границу монастырских владений и лежавшую за ней небольшую рощицу, Рун снова вышел к прибрежной отмели, но неожиданно замер и отступил на шаг. Он увидел, что здесь, у реки, предается скорби еще один человек, и, видать по всему, еще более несчастный, чем он сам. У самой кромки воды росли густые кусты, и там, в грязной траве, не отводя понурого взгляда от мутного потока, сидел брат Уриен. На низком берегу по другую сторону Северна во всех лощинах и углублениях стояла дождевая вода. В маленьких зеркальных озерцах отражалось голубое небо и бегущие белые облачка. Река же, словно в противовес воцарившимся на берегах безмятежности и покою, стремительно несла свои воды, и казалось, что бурным потоком движет не слепая стихия, а злобная сила, не ведавшая пощады.
Рун ступал почти бесшумно, но Уриен почувствовал, что он не один, обернулся и глянул на юношу исподлобья – настороженно и враждебно.
– И ты здесь, – угрюмо пробормотал он, – зачем ты пришел? Ведь это я виноват – я погубил Фиделиса!
– Нет, нет! – запротестовал Рун, приблизившись у Уриену, – не говори этого! Так и думать-то грешно.
– Глупец, что толку отрицать, ты же знаешь, что я натворил! Ты сделал все, что мог, чтобы помешать мне. А я – я преследовал его, угрожал ему – и вот его больше нет. Боже, отчего у меня не хватает духу броситься в реку и последовать за ним?
Рун присел на траву рядом с Уриеном и вгляделся в его мрачное горестное лицо.
– Ты не спал сегодня, – мягко заметил юноша.
– Да как бы мог я заснуть, имея на совести такой грех? Сон не идет ко мне, и кусок в горло не лезет. Я хотел бы уморить себя голодом, да только это пустое – человек может долго обходиться без еды. Я не в силах наказать себя сам – недостает у меня на то ни терпения, ни храбрости. Единственное, что мне остается, – это покаяться и признаться в содеянном зле. И не для того, чтобы получить отпущение, – ибо прощения мне нет и быть не может, а лишь затем, чтобы понести заслуженную кару. Я пришел сюда, думал об этом – и вот решился публично покаяться.
– Нет! – воскликнул Рун, и голос юноши прозвучал неожиданно властно. – Нет! Этого делать нельзя!
Поначалу Рун и сам не понял, почему решение Уриена вызвало у него непроизвольный протест. Какая-то мысль, догадка, неясная и неуловимая, не давала ему покоя. Как ни пытался он сосредоточиться, разгадка
