благосклонность. Он должен будет ее заслужить.
Тем временем Джулиана поравнялась с Николасом и, обернувшись, взглянула ему прямо в глаза. Всего на миг, но этого оказалось достаточно.
Брат Кадфаэль заметил, как Николас вздрогнул и даже приоткрыл рот, как будто собираясь вскрикнуть. Но он не издал ни звука. Монах крепко схватил Гарнэджа за руку, но тут же отпустил, поняв, что удерживать его нет надобности. Николас обернул к нему радостное, просветленное лицо и шепнул:
– Не тревожься! Я буду нем, как рыба.
«Живо он соображает, – с одобрением подумал Кадфаэль, – такого, надо думать, не отпугнут трудности. А девушка, судя по ее отношению к Хумилису, разбирается в людях. Дай Бог, чтобы она сумела оценить этого парня. Хотелось бы знать, что сказал ей Хумилис в Сэлтоне, в тот последний день? Понял ли он наконец, кто все это время был рядом с ним? Впрочем, наверное, понял. Он ведь, надо полагать, задумался еще тогда, когда Хью описал ему крест и подсвечники – она наверняка внесла их как вклад при вступлении в монастырь в Хайде. Должно быть, вместе с Хайдом они обратились в прах. И лорд Годфрид, возможно, забеспокоился, уж не причастен ли его преданный друг к гибели Джулианы – было от чего голове пойти кругом… Но наверняка в конце концов Господь открыл Хумилису глаза и он узнал правду».
Когда началась месса, Рун выбрал себе место в хоре поближе к Уриену и шепнул тому на ухо:
– Смотри, вот девушка, которая была невестой брата Хумилиса.
Уриен поднял глаза, бросил равнодушный взгляд на проходившую мимо молодую особу и пожал плечами.
– Да посмотри же! – настаивал Рун. – Ты ее знаешь.
Уриен взглянул еще раз – и узнал. Сердце его радостно затрепетало, с души словно свалился камень, и она воспарила ввысь, будто жаворонок в поднебесье. Звуки поминального канта замерли на его устах, потрясение лишило его дара речи, и он стоял молча, переполненный изумлением и восторгом. Эту тайну он навеки сохранит в своем сердце.
Когда Джулиана вышла из церкви, мягкий солнечный свет упал на ее лицо. Оно было печальным, но спокойным, и наблюдавший за ней Николас подивился стойкости и самообладанию девушки. От мысли подойти и заговорить с ней он отказался. Сейчас, когда он постиг всю меру ее великодушия и самоотверженности, обычные слова любви и предложение брачного союза казались ему чуть ли не кощунственными. Наверное, он еще не скоро сможет объясниться с ней. Но Николас умел ждать. Он решил, что сблизится с ее братом, станет своим человеком в Лэ, и постепенно, шаг за шагом, проторит дорожку к ее сердцу, и лишь когда стихнет боль их общей утраты, он откроет ей свои чувства.
Между тем Джулиана остановилась и огляделась по сторонам, словно искала кого-то. Она заметила Николаса, и губы ее тронула едва заметная улыбка. Девушка подошла к нему и протянула руку. Крохотная золотая змейка обвивалась вокруг ее среднего пальца, рубиновые глазки поблескивали на солнце.
– Сэр, – обратилась к нему Джулиана очень нежным и по-детски высоким голосом, – лорд шериф рассказал мне о том, какие усилия вы затратили на мои поиски. Простите за то, что я причинила вам и многим другим столько беспокойства. Боюсь, что моей благодарности будет недостаточно, чтобы отплатить за вашу доброту и заботу.
Ее рука, твердая и прохладная, лежала в его ладони. Она улыбалась, и эта улыбка могла принадлежать только Джулиане Крус, ничто в ней не напоминало о Фиделисе. Он мог бы подумать, что она считает свою тайну сокрытой от него, но взгляд прекрасных серых глаз сказал ему другое. Они поняли друг друга, и всякие слова были бы здесь лишними.
– Сударыня, – промолвил Николас, – видеть вас живой и здоровой – для меня самая большая награда.
Гарнэдж поцеловал девушке руку и с поклоном удалился. Он сознавал, что с ее стороны эти теплые слова были не более чем проявлением благодарности, да и как могло быть иначе. В сердце ее еще жива прежняя любовь и сильна горечь утраты. Но она сама подошла к нему, и это добрый знак. Скоро, очень скоро он поедет в Лэ – просто для того, чтобы коснуться ее руки и вновь увидеть эту легкую грустную улыбку. Она одарила его своим доверием, и это уже немало, а со временем он, возможно, добьется права надеяться и на большее.
После обеда брат Кадфаэль сидел в своем сарайчике в обществе сестры Магдалины и Хью Берингара. Все, слава Богу, закончилось благополучно. Присутствовавшие на церемонии миряне разошлись по домам, а монахи вернулись к своим повседневным обязанностям. Если что и печалило насельников обители Святых Петра и Павла, то только кончина двух братьев, недавно прибывших из Хайд Мида, но оба они пробыли в монастыре недолго, да и держались особняком. Пройдет немного времени, и облик обоих сотрется из памяти большинства монахов этой обители, и лишь их имена будут звучать в заупокойных молитвах.
– Может статься, – признал Кадфаэль, – что кого-то и дернет нелегкая копнуть поглубже, да только вряд ли, и во всяком случае не сейчас. Спокойствию ордена святого Бенедикта ничто не угрожает. Удалось избежать огласки, а значит, не поднимется шум и никому не придет в голову поливать грязью обители в Хайде и Шрусбери. А ведь просочись что-то наружу, такое бы началось! Ярмарочные жонглеры принялись бы распевать на каждом углу баллады про монахов, прячущих в кельях своих любовниц, а в самом монастыре было бы не продохнуть от епископских и легатских прихвостней, которые слетелись бы, словно мухи на мед, вынюхивая грех там, где им и не пахло. Я уж не говорю об этих надутых цистерцианцах в белых рясах – им только дай повод почесать языки насчет распутства бенедиктинцев… И ничто не очернит доброго имени девушки. Слава Господу! – проникновенно заключил монах.
Он откупорил бутыль своего самого лучшего вина, чувствуя, что всем им не мешает промочить горло.
– Она с самого начала полностью доверилась Адаму, – рассказывал Хью, – он-то и помог ей превратиться в юношу – и волосы остриг, и мужскую одежду раздобыл. Ну а пока она не объявилась в Хайде, жить-то на что-то надо было – вот Джулиана и поручила Гериету продать те украшения, которые считала своими. И когда в лавке ювелира он сказал, что хозяйка этих вещей умерла, слова его были продиктованы горечью – ведь его госпожа и впрямь умерла для этого мира, исчезнув из него по доброй воле. А когда я вез его из Бригге в Шрусбери, он отчаянно пытался хоть что-нибудь о ней разузнать, потому что боялся, что она пострадала во время пожара в Хайде. Но стоило Адаму услышать, что с лордом Годфридом Мареско в наше аббатство явился еще один брат, как он тут же успокоился – потому что прекрасно понял, кто таков этот Фиделис. И он молчал – скорее бы умер, чем проронил хоть слово. Этот Адам не вчера родился и понимал, какая мерзость пришла бы многим в голову, узнай они правду.
– А Джулиане стоило бы понять, как, надеюсь, она и сделала, – заметил брат Кадфаэль, – что есть люди, способные на верность и преданность, которые мало уступают ее собственным. Адам Гериет как раз
