помощью они осторожно подтащили неподатливое тело к водостоку, а там уже можно было спуститься к самой воде и ухватиться за рясу.
Зловещая черная птица превратилась в какую-то небывалую рыбину. Эйлиота выволокли на берег, и вот он лежал перед ними на траве: с курчавых черных волос и намокшей черной рясы струйками стекала вода; лицо с разинутым ртом и полуоткрытыми глазами смотрело в небо, сведенные судорогой мышцы шеи и щек придавали ему выражение ужаса и говорили о тяжелой предсмертной борьбе.
Какая холодная, одинокая смерть во мраке морозной ночи! Каким-то непостижимым образом мертвое тело еще хранило следы последних мучений, после того как все давно уже кончилось. Потрясенные люди стояли и глядели на покойника, никто не произнес ни единого слова, Затем принялись делать то, что было нужно, без лишних разговоров, в немом молчании.
Сходив на мельницу, они сняли с петель одну из дверей, положили на нее мертвое тело, подняли, прошли со своей ношей через калитку на монастырский двор и отнесли покойника в часовню. Затем, поставив аббата Радульфуса и приора Роберта в известность о своем возвращении и сообщив о своей находке, все разошлись кто куда. Каждый был рад поскорее уйти, чтобы вернуться в мир живых людей, заняться праздничными хлопотами, рад тому, что может с чистой совестью принять участие во всеобщем веселье и ликовании по случаю великого праздника.
Как-то стыдливо, шепотком, известие о смерти священника распространилось по Форгейту, не слышно было громких возгласов и пространных рассуждений, но постепенно молва разнесла его по всему приходу, и к вечеру о случившемся знали уже все. Всеобщее облегчение не получило шумного выражения, никто не признавался вслух в этом чувстве, не высказывал его словами и не показывал своей радости. И все же прихожане праздновали рождество так истово, как может праздновать угнетенный народ свое избавление от тяжкого ига.
Собравшиеся вокруг смертного одра в отпевальной часовне, где даже в зимнюю стужу не разжигали огонь, дрожа от холода, дышали себе на закоченевшие пальцы и похлопывали в ладоши, чтобы хоть как-то разогнать стынущую кровь и разогреть негнущиеся руки. А промерзший более всех отец Эйлиот недвижимо лежал на своем каменном ложе, равнодушный к холоду несмотря на свою наготу.
— Итак, мы можем заключить, что он свалился в пруд и утонул, — сумрачно роняя слова, сказал отец Радульфус. — Но зачем он там оказался в такой час, да еще в сочельник?
Никто не знал на это ответа. Чтобы очутиться там, где его нашли, он должен был пройти без единого слова мимо последнего на своем пути человеческого жилья, словно направлялся в пустынное безлюдное место.
— Несомненно, он утонул, — высказался Кадфаэль.
— Кто-нибудь знает, умел ли он плавать? — спросил приор Роберт.
Кадфаэль отрицательно покачал головой:
— Я не знаю и не думаю, чтобы кто-то у нас об этом слышал. Но кажется, это не имеет особенного значения. Умел ли он плавать, в данном случае совершенно неважно. Несомненно, он утонул. Но вот упал ли он в воду нечаянно, этого, боюсь, нельзя утверждать с уверенностью. Взгляните сюда, на его затылок.
Приподняв на ладони голову покойника и правой рукой подперев ему спину, он поднес свечу, которую подставил брат Эдмунд, успевший осмотреть труп до прихода аббата Радульфуса и приора Роберта, и показал на затылок с венчиком курчавых волос и шею погибшего. Там зияла открытая рана с рваными краями, но цвет ее был бледным, так как после долгого пребывания в воде на ней не оставалось уже следов крови. Рана начиналась от края тонзуры и тянулась вниз до самой шеи, заканчиваясь в ямке у основания черепа.
— Сюда пришелся удар по голове, священник получил его прежде, чем упал в воду, — сказал Кадфаэль.
— Удар сзади! — брезгливо и презрительно произнес аббат, пристально вглядываясь в затылок Эйлиота. — Ты уверен, что он утонул? Быть может, он умер от удара? Из твоих слов можно заключить, что это не несчастный случай, но преднамеренное убийство. Или это могло выйти нечаянно? Возможно такое? Дорога вся в рытвинах, в тот вечер они обледенели. Мог ли он удариться так при падении ?
— Сомневаюсь. Поскользнувшийся человек может плюхнуться в сидячее положение или даже упасть навзничь, однако редко кому случается хлопнуться плашмя на спину с такой силой, чтобы проломить себе макушку. Подобного не могло случиться на твердой дороге, разве что на голом льду. И заметьте еще, что удар главным образом пришелся не на выпуклую часть затылка, как следовало бы ожидать, а на впадину в основании черепа, так что лопнула кожа на шее, словно его стукнули тяжелым предметом с зазубренным краем. Кроме того, вы сами видели его башмаки, подбитые войлоком. Я думаю, что они были достаточно надежны. В тот вечер он обезопасил себя от падения лучше, чем кто бы то ни было.
— Значит, кто-то его ударил, — подытожил Радульфус. — Мог ли такой удар убить его?
— Нет! Ни в коем случае! Его череп цел. Таким ударом нельзя убить и даже серьезно покалечить. Но от него можно было ненадолго потерять сознание или могла закружиться голова, так что, упав в воду, Эйлиот был совершенно беспомощен. А упал он либо сам, либо его столкнули, — с сожалением закончил Кадфаэль.
— И какая же из двух возможностей представляется тебе наиболее вероятной? — с невозмутимым хладнокровием продолжал спрашивать аббат.
— В темноте, — начал Кадфаэль, — любой человек может оступиться и шагнуть не туда, особенно на подмытом обрывистом берегу. Вот только зачем ему было идти дальше, когда он забрел на эту тропинку и миновал последний дом? Не думаю, что рассеченный затылок — следствие печального падения, а рассек он его прежде, чем угодить в воду. Это сделала чужая рука, кто-то, по-видимому, шел с ним рядом, и этот кто- то причастен к его смерти.
— А в самой ране не осталось ли каких-нибудь следов, указывающих на то, каким способом и с помощью какого орудия был нанесен этот удар? — поинтересовался брат Эдмунд, который не раз уже участвовал вместе с Кадфаэлем в подобных расследованиях и хорошо понимал, как полезно узнать его мнение даже о мелочах, но по голосу было понятно, что на этот раз брат Эдмунд не питает больших надежд.
— Откуда им быть? — попросту ответил Кадфаэль. — Он пролежал в воде целую ночь, все на нем промокло, все смыто водой. Если к ране прилипли комочки земли или обрывки травы, вода их давно вымыла. Но я думаю, что ничего такого и не было. После удара по голове он не мог отойти далеко, а находился он в тот момент сразу за водостоком, иначе течение отнесло бы его в противоположную сторону. Точно так же никто не мог перенести или отволочь его, бесчувственного, далеко от того места, где это случилось, потому что он — мужчина крупный и тяжелый, а удар был не смертельный и лишь ненадолго его оглушил. Судя по всему, он упал в воду не далее как в десяти шагах от того места, где мы его нашли. А главное в том, что, поскольку это случилось уже за мельницей, он упал на заросшей травой тропинке, а не на наезженной дороге. Трава там хоть и побита морозом, но растет достаточно густо, и если бы он поскользнулся и упал, это могло его оглушить, но разбить в кровь голову он никак не мог. Ну вот, я рассказал вам все, что можно заключить, глядя на это бедное тело, — устало закончил Кадфаэль. — А дальше решайте сами!
— Убийство! — возмущенно воскликнул приор Роберт, ужаснувшись. — Мы думаем, что это убийство. Что нам теперь делать, отец аббат?
В мрачном раздумье Радульфус постоял минуту-другую над бесчувственным телом отца Эйлиота. Никогда аббата не видели таким тихим и спокойным, как сейчас, никогда еще он так терпеливо не выслушивал чужое мнение.
— Боюсь, Роберт, нам ничего не осталось, как только оповестить помощника лорда шерифа, поскольку сам Хью Берингар в отъезде по другим делам. — Не сводя глаз с бледного лица священника, лежавшего на холодной каменной плите, он произнес с задумчивостью: — Я знаю, что он не сумел добиться любви к себе, но никак не думал, что за такой короткий срок он вызвал такую ненависть!
Глава шестая
Молодой Алан Хербард, замещавший шерифа в его отсутствие, сломя голову примчался из замка в сопровождении самого опытного сержанта Уильяма Уордена и еще двух стражников. Если Хербард был еще не очень хорошо знаком с Форгейтом и его обитателями, то Уилл Уорден знал их отлично и нисколько не обольщался насчет горячей любви прихожан к своему новому священнику.
— Тут никто не будет горько оплакивать его кончину, — высказал он напрямик свои мысли, бесстрастно
