морозы. Миновав изгородь, Кадфаэль вошел в цветник, где на длинных стеблях, вымахавших в человеческий рост, еще доцветали назло зиме пышущие яркими красками запоздалые розы. За цветником находились, защищенные изгородью, аккуратные грядки травного садика, уже приготовленные к зиме. Из земли торчали только сухие и ломкие стебли мяты, густая поросль тимьяна прижалась к земле, спасая от мороза последние живые листочки, и над всем этим запустением неуловимо витал в воздухе неискоренимый дух пряных летних ароматов. Возможно, это был всего лишь обман чувств, навеянный летними воспоминаниями. Вероятно, запах долетал из раскрытой двери сарайчика, где по карнизам и стропилам развешаны были для сушки пучки целебных трав. Но нет! С грядок тоже веяло слабым дыханием этих полууснувших маленьких божьих созданий, — усталые и поникшие, они были готовы к весеннему обновлению и новой бодрой жизни. Каждый стебелек, готовый воспрянуть и возродиться, как феникс, мог служить зримым доказательством вечной жизни.
Здесь, в затишке, было тепло и уютно, — так сказать, обитель в святой обители. Кадфаэль вошел в сарайчик, сел на лавку перед раскрытой дверью, расположился поудобнее и приготовился провести отпущенный монаху получасовой перерыв в покойном, если не сказать сонном, созерцании. Утренние часы дали богатую пищу для размышлений, а Кадфаэлю лучше всего думалось, когда он уединялся в своем маленьком царстве.
«Вот он, значит, каков, этот новый священник прихода святого Креста! Отчего же это епископ Генри взял на себя труд осчастливить нас одним из своих писарей, да не каким-нибудь первым попавшимся, а которым особенно дорожил?» Человеком, который имел от природы или благодаря усердному подражанию воспитал в себе отличительные черты своего господина? Не оттого ли, что двое властных, самоуверенных и гордых людей не могли больше мирно ужиться, и Генри обрадовался случаю расстаться с этим слугой? Или, может статься, он поступил так из-за унизительности своего положения — ведь ему дважды в течение этого года пришлось взять свои слова обратно, и тем самым он неизбежно уронил себя в глазах всего клира. Не старается ли теперь епископ Генри использовать всякий повод, чтобы ублажить своих епископов и аббатов, выказывая им всяческое участие и проявляя заботу об их нуждах? Быть может, он таким образом умасливает их, чтобы укрепить их пошатнувшуюся преданность. Такое вполне возможно, и епископ, наверное, готов пожертвовать даже очень ценным слугой, чтобы заручиться расположением такой значительной особы, как аббат Радульфус. «Однако нет никакого сомнения, — уверенно сказал себе Кадфаэль, подводя итог своим размышлениям, — что аббат ни за что не согласился бы на это назначение, если бы не был убежден, что этот человек подходит для должности священника».
Кадфаэль отдыхал, удобно привалившись к стене и вытянув перед собой обутые в сандалии ноги; сложенные вместе руки он глубоко спрятал в длинных рукавах рясы и сидел с закрытыми глазами, чтобы ничто не мешало ему думать. Он сидел так тихо, что молодой человек, приблизившийся к сарайчику, принял его за спящего.
Полная неподвижность Кадфаэля не раз вводила в подобное заблуждение не знавших его людей. Молодой человек ступал очень тихо, но Кадфаэль услышал его осторожные шаги. Он сразу понял, что это не свой брат монах и не наемный работник из числа мирян: таких тут было немного, и они редко забредали в его владения. Эти ноги были обуты не в сандалии, а в хорошо разношенные, старые башмаки; их хозяин думал, что ступает бесшумно, и был почти прав, однако Кадфаэль обладал чутким, звериным слухом. Шаги остановились у порога, и на несколько мгновений наступила полная тишина.
«Разглядывает меня, — подумал Кадфаэль. — Ну и ладно! Что он видит, я и сам знаю, не знаю только, как ему понравится этот пожилой монах шестидесяти с лишним лет, еще здоровый и крепкий, если не считать, что спина стала не такой гибкой, как бывало раньше. Ну да так уж оно положено в моем возрасте! Сидит, значит, коренастый монах с простоватым лицом, вокруг его бритой макушки, круглый год открытой и в зной и в холод, топорщатся темные с сильной проседью волосы, которые, кстати говоря, давно пора бы подстричь! Подождем же, покуда он насмотрится. Похоже, торопиться ему некуда».
Кадфаэль открыл глаза.
— С виду я, может быть, и похож на мастиффа, — произнес он дружелюбно, — но вот уже много лет, как никого не кусаю. Входи же и не смущайся!
Столь бодрое и неожиданное приветствие, с которым Кадфаэль обратился к своему посетителю, оказало на того обратное действие: вместо того чтобы последовать приглашению, он невольно отпрянул. Теперь гость очутился на свету, так что его можно было хорошенько рассмотреть. Кадфаэль увидел перед собой молодого паренька не старше двадцати лет; он был хотя и невысок, зато ладно скроен, на нем были довольно помятые облегающие штаны, поношенные кожаные башмаки со стоптанными подметками, немного порыжевший под мышками темно-коричневый кафтан, подпоясанный веревкой с размахрившимися концами, и короткая накидка с капюшоном, который сейчас был отброшен за спину. Из-под кафтана виднелся распущенный ворот грубой холщовой рубахи, из коротковатых рукавов высовывались незагоревшие белые запястья. Наружность юноши была воплощением молодой силы и мужественной крепости. Он твердо выдержал изучающий взгляд Кадфаэля и, оправившись от первого испуга, держался так, словно такое разглядывание нисколько его не смущало, а, напротив, лишь прибавляло ему уверенности. Наконец он обратился к Кадфаэлю в самом почтительном тоне, но в глазах у него при этом сверкали веселые искорки, а губы сами собой растягивались в неудержимой улыбке:
— Из привратницкой меня направили сюда. Мне нужно видеть монаха, которого зовут Кадфаэлем.
У юноши оказался приятный басовитый голос, в нем слышалось что-то очень славное, молодое и задорное, хотя сейчас парнишка старался придать ему непривычное для себя смиренное звучание. Кадфаэль продолжал рассматривать своего гостя с возрастающим интересом. Копна выгоревших на солнце каштановых кудрей, красивая голова на точеной шее и лицо, старательно изображающее простодушную застенчивость деревенского увальня, который смущается в присутствии человека старше и выше себя по положению, — лицо с округлым подбородком и юношески пухлыми щеками, однако под округлостью скрывается твердый костяк, кожа гладкая, чисто выбритая, какую и положено иметь юноше-школьнику. А именно этот образ возник бы у любого при взгляде на молодого человека. Бесхитростное, в общем, лицо, если бы не затаенный блеск в больших светло-карих глазах, влажных и переливчатых, словно торфяная вода, текущая над каменистым дном, в которой играют зеленые и коричневые оттенки осеннего дня. С этим веселым блеском паренек ничего не мог поделать. Во сне ангельская простота еще могла бы показаться убедительной, но с открытыми глазами это никак не получалось.
— Вот ты его и нашел, — сказал Кадфаэль. — Это мое имя. А ты, как я полагаю, тот самый молодой человек, что приехал со священником и хотел бы на время получить работу.
Кадфаэль неспешно поднялся с лавки. Глаза обоих оказались почти на одном уровне. Какие веселые глаза у этого юноши, как блестят и переливаются они в свете зимнего солнца!
— Как, ты сказал, тебе зовут, сын мой?
— Нн… Меня-то? Как зовут?
К удивлению Кадфаэля, юноша сперва запнулся и заморгал длинными русыми ресницами, которые на какое-то мгновение прикрыли его веселые глаза. Казалось, он впервые смутился за время их разговора.
— Бенет! Меня зовут Бенет! Моя тетушка Диота — вдова почтенного человека. Ее покойный муж. Джон Хэммет служил у епископа конюхом, и, когда он умер, епископ Генри пристроил старушку Диоту в домоправительницы к отцу Эйлиоту. Вот, значит, как она к нему попала. Тому теперь уже три года, даже больше, так что они привыкли друг к другу. А я напросился ехать с ними. Авось, думаю, и для меня найдется работа поблизости от нее! Я ничему не обучен, но выучусь, если надо.
Сперва запинался, а тут вдруг такое многословие! С яркого полуденного света юноша уже вошел в сарайчик, спрятав в укромной тени свое предательски живое лицо.
— Он сказал, что у тебя найдется для меня занятие, — произнес Бенет, смиренно приглушив свой зычный голос. — Скажи, что надо, я все сделаю.
— Правильно! К работе так и следует относиться, — согласился Кадфаэль. — Говорят, ты собираешься жить у нас, по-монастырски. Где же тебя поселили? Вместе с работниками?
— Покамест еще нигде, — ответил юноша немного погромче и позвонче, чем вначале. — Но мне обещали отвести здесь спальное место. Не хочу оставаться в доме священника. Там, я слыхал, уже есть работник — здешний парень, который смотрит за садом и огородом, так что мне там делать нечего.
— Зато здесь дела много, — бодро сказал Кадфаэль. — У меня на все просто рук не хватает. То одно, то
