монастыря. На вид ей можно было дать лет сорок, одежда ее сияла чистотой и опрятностью, а вот лицо, увы, испещряли рытвины от перенесенной когда-то оспы. По ее решительным манерам не трудно было догадаться, что она уверена в себе и в своем положении личной служанки хозяйки дома. Она смерила их высокомерным взглядом и хмуро выслушала смиренную просьбу Хэлвина, ясно давая понять, кто здесь главный.
— Полагаю, вы пришли из Шрусбери по поручению милорда аббата?
— Милорд аббат благословил нашу миссию, — ответил брат Хэлвин, устало навалившись на костыли.
— Это не одно и то же, — отрезала Герта. — Какая еще надобность кроме монастырских нужд, могла привести вас сюда? Если же вы явились сами по себе, назовитесь, чтобы моя госпожа знала, кто вы такие.
— Передайте госпоже, — терпеливо проговорил Хэлвин, избегая глядеть в неприветливое лицо служанки, — что бенедиктинский монах из Шрусберийского аббатства брат Хэлвин смиренно просит ее милость принять его.
Имя Хэлвина не произвело на нее никакого впечатления. Либо она поступила на службу в Гэльс, когда он уже ушел в монастырь, либо восемнадцать лет назад не была достаточно приближена к хозяйке, чтобы догадаться о событиях, происходивших здесь в те времена. Скорее всего, ее место занимала тогда какая-то другая женщина. Нередко слуги, из году в год привыкая блюсти верность своим господам, настолько проникаются заботами семейства, которому служат, что свято берегут доверенные им секреты, зачастую унося их в могилу. «Где-то, вероятно, есть старая служанка, — подумал Кадфаэль, — которая, услышав имя Хэлвина, вздрогнула бы, побледнела, впилась в него глазами, пытаясь угадать прежние черты в поблекшем, изможденном лице».
— Пойду узнаю, — снисходительно уронила камеристка и вышла через дверь в дальнем конце зала, занавешенную тяжелыми портьерами. Спустя несколько минут она появилась в дверях и, не утруждая себя, окликнула их прямо оттуда: — Госпожа примет вас.
Небольшая комната, в которую они вошли, в этот пасмурный день выглядела мрачновато, возможно, из-за старинных гобеленов глубоких темных тонов, драпировавших стены. Камин отсутствовал, комната обогревалась жаровней, стоящей прямо в каменном очаге, в ней ровным огнем горели древесные угли. Между жаровней и окном перед пяльцами с вышиванием сидела хозяйка дома. Свет из окна явственно очерчивал ее стройную прямую фигуру в черном; на лице играли теплые блики огня. Она воткнула иголку в натянутое полотно и оперлась руками о подлокотники кресла, пристально вглядываясь в появившегося на пороге Хэлвина. Почти повисая на костылях и слегка покачиваясь от усталости и волнения, он пересек порог комнаты и замер. Что осталось от того привлекательного живого юноши, которого она выгнала из своего дома много лет назад? Время и страдания оставили на нем несмываемую печать, несчастье обескровило его лицо, согнуло сильные плечи, изуродовало ноги. Могла ли она узнать его в убогом калеке? Леди Аделаис резко встала и выпрямилась во весь рост. Через головы Хэлвина и Кадфаэля она обратилась к служанке, которая собиралась войти следом.
— Оставь нас! — отрывисто бросила она. Когда дверь за Гертой закрылась, Аделаис посмотрела Хэлвину в глаза. — Что с тобой сделали?
Глава четвертая
«Должно быть, она моложе меня всего лет на десять, но как прекрасно выглядит!» — подумал Кадфаэль. Седина почти не коснулась тяжелых темных волос. Косы, уложенные кольцами в прическу, с двух сторон красиво обрамляли голову. Тонкие черты властного лица сохраняли прежнее благородство, хотя кожа давно потеряла свежесть и несла следы неизбежного увядания, стройность обратилась в сухощавость, а грациозная плавность линий сменилась угловатостью. Ее возраст выдавали набрякшие жилы на маленьких и все еще изящных руках и заметно постаревшая кожа на шее. Но в аристократическом овале ее лица, твердо изогнутых губах и больших выразительных глазах Кадфаэль разглядел признаки былой красоты. Впрочем, нет — почему былой? — Аделаис и сейчас поражала своей красотой.
— Подойди ближе! — приказала она Хэлвину. Когда он остановился перед ней, освещенный холодным тусклым светом ненастного дня, она сказала: — Это действительно ты. Подумать только! Что с тобой сталось?
У нее был глубокий, низкий голос, который звучал сейчас спокойно и властно — нельзя было заметить и следа первоначальной растерянности и смятения. Смотрела она на него скорее равнодушно, чем неприязненно или сочувственно, да, именно так, с видом полнейшего безразличия, а если и задавала вопросы, то только из вежливости.
— Я упал с крыши. Никто не виноват, лишь я сам. Милосердный господь даровал мне жизнь, хотя, судя по всему, я должен был умереть. В предсмертной исповеди я покаялся перед богом в своих грехах и аббат отпустил их, а теперь я пришел к тебе в надежде, что ты тоже простишь меня.
— После всех этих лет — стоило ли? — вырвалось у Аделаис. — Стоило ли идти ради этого так далеко?
— Да, стоило. Я не в силах больше выносить тяжесть моей вины. Только ты можешь снять ее. Мне не знать ни минуты покоя, пока я не услышу из твоих уст, что ты прощаешь мне то великое зло и ту великую печаль, которые я причинил тебе.
— Так значит, ты выдал все наши тайны, выставил нас на показ всем! — с негодованием и горечью воскликнула леди Аделаис. — Ты открыл их духовнику! Кому еще ты их открыл? Этому доброму брату, что пришел с тобой? Всему аббатству? Неужели нельзя было молча унести их в могилу, не тревожа памяти моей многострадальной дочери? Да я бы лучше умерла без покаяния!
— И я тоже! — вскричал несчастный Хэлвин. — Но я не мог! Не все так просто. Ведь я виноват не только перед тобой, но и перед братом Кадфаэлем, единственным, кроме аббата Радульфуса, кто слышал мою исповедь. Ни один смертный никогда ничего не узнает от нас. А брату Кадфаэлю я обязан был рассказать о своих прегрешениях, потому что именно у него я украл тогда это снадобье, которое передал тебе. И именно он был тогда моим наставником, а я обратил добро, которому он меня учил, во зло.
Аделаис вперила в брата Кадфаэля долгий внимательный взор. Она уже овладела собой и на ее лице при всем желании ничего нельзя было прочесть.
— Все это было слишком давно, — сказала она, вновь поворачиваясь к Хэлвину. — Зачем ворошить прошлое? Я пока еще умирать не собираюсь. Что же касается тебя… на смертном одре, мне, пожалуй, легче будет понять твои побуждения. Покончим с этим. Ты просишь прощения? Я прощаю тебя. Не хочу усугублять твоих страданий. Иди себе с миром. Прощаю тебя, как, надеюсь, простится и мне.
Она произнесла это сдержанно и бесстрастно, словно и не пылала гневом всего несколько минут назад. Казалось, простить Хэлвина не стоило ей никакого труда; с тем же безмятежным равнодушием, она, должно быть, подавала милостыню нищим. Такая благородная дама, как Аделаис, не может не придерживаться определенных правил, налагаемых аристократическим происхождением, а проявление доброты к страждущим — первое из них. Однако это легко полученное прощение было для Хэлвина бесценным даром. Он словно преобразился, его согбенные плечи распрямились, напряженные мускулы рук расслабились. Смиренно склонив голову, прерывающимся от избытка чувств голосом он поблагодарил ее за оказанную ему милость.
— Да вознаградит тебя всевышний, госпожа, за твое доброе, великодушное сердце. Теперь я смогу умереть спокойно.
— Возвращайся в монастырь, к той жизни, что ты для себя выбрал, и к тем обязанностям, которые на себя возложил, — проговорила Аделаис, вновь усаживаясь на свое место. — Не думай больше о прошлом. Ты сказал, что господь даровал тебе жизнь, вот и распорядись ею как можно лучше, подобно тому, как это делаю я.
Она дала им понять, что визит окончен. Хэлвин так и расценил ее слова — он склонил голову в знак почтения и повернулся к двери. Кадфаэль протянул руку, помогая ему сохранить равновесие. Аделаис даже не предложила им сесть. Возможно, внезапное потрясение, испытанное ею при виде Хэлвина, заставило ее забыть об учтивости, но теперь, когда они были уже у дверей, она окликнула их.
— Если хотите, можете перекусить и отдохнуть перед дорогой. Мои слуги позаботятся о вас.
— Благодарю тебя, — ответил Хэлвин, — но аббат отпустил меня с тем, чтобы я немедленно вернулся в монастырь, как только обет будет исполнен.
