прегрешения, которая, не будучи ни ребенком, ни ангелом, способна производить подобные звуки, звуки мира иного. Непрошеная милость, незаслуженная благодать! Ну что ж, это доброе знамение. А возможно, направить свои стопы в привратницкую за ключом Кадфаэля заставило ощущение того, что он должен предпринять еще одно усилие, дабы перед сном выудить из Тутило что-нибудь полезное, способное ускорить поиски убийцы. Ведь, возможно, есть нечто такое, о чем Тутило даже не догадывается, что знает. Уже потом Кадфаэль подумал, что причиной его визита к Тутило, наверное, послужил сильный толчок под ребра, исходивший от святой Уинифред, простершей милость своего промысла из своей находящейся в Гвитерине могилы. Может, святая простила этого недостойного юношу, столь сильно возжелавшего ее, равно как и недостойного старика, столь же дерзко полагающего, что все эти годы он выполняет ее волю. Как бы то ни было, Кадфаэль отправился в привратницкую, очарованный красотой пения Тутило, которое сопровождало монаха до самых ворот. Брат-привратник, не задавая лишних вопросов, позволил, словно, обретя покой, он отдался раздумьям о своем нынешнем положении и о том, что его ждет в будущем. Какие бы трудности, сойдясь воедино, ни заставили Тутило уйти в монастырь, в его глубокой вере у Кадфаэля не было никаких сомнений. И юноша знал, что если сам он не совершил зла, то никакое зло ему не угрожает. Но возможно также, что парень пытался уверить всех в своем послушании, дабы его охраняли не столь бдительно, и, глядишь, ему удастся угрем ускользнуть из ловушки. С этим Тутило нужно держать ухо востро. Даални, конечно, права. Нужно знать его очень хорошо, чтобы понимать, когда он лжет, а когда говорит правду.
Тутило все еще стоял на коленях перед небольшим простеньким распятием, висевшим на стене кельи. Он не сразу обернулся, когда ключ звякнул в замке и дверь у него за спиной отворилась. Юноша уже закончил петь и с совершенно отсутствующим видом широко открытыми глазами смотрел перед собой. Когда дверь тяжело затворилась, он обернулся, поднялся с колен и уставился на Кадфаэля, рассеянно улыбаясь, затем сел на свой топчан. Он выглядел несколько удивленным, но ничего не сказал, смиренно ожидая услышать, чего от него хотят на этот раз, и не особенно беспокоясь, поскольку к нему явился всего-навсего Кадфаэль.
— Ничего особенного, — сказал Кадфаэль, отвечая на вопросительный взгляд юноши. — Просто я очень надеюсь, что наша беседа в конце концов принесет результат. Может, вспомнится какая-нибудь мелочь.
— Нет, не думаю, чтобы я что-то забыл вам рассказать. Все мои слова — чистая правда.
— Ну, в этом я не сомневаюсь, — успокоил его Кадфаэль. — Не волнуйся и имей это в виду. Видишь ли, малейшая деталь, которой ты не придаешь никакого значения, может оказаться тем зерном, которое делает мешок по-настоящему полным. Поройся в памяти, глядишь, что-нибудь и вспомнишь. — Монах обвел глазами узкий карцер с голыми белыми стенами. — Тебе тут не холодно?
— Если завернуться в одеяло, получается вполне уютно, — сказал Тутило. — Мне много раз приходилось спать и на более жестком и холодном ложе.
— Нет ли у тебя каких-нибудь просьб? Кое-что я могу для тебя сделать.
— В соответствии с уставом, ты не должен мне ничего предлагать, — возразил Тутило, неожиданно усмехнувшись. — Но, честно говоря, я хотел бы попросить об одной вполне законной вещи. Я блюду часы молитвы, хоть и в одиночестве, но кое-какие места из евангелия я подзабыл. А кроме того, я коротал бы за чтением время. Даже отец Герлуин одобрил бы это. Не принес бы ты мне молитвенник?
— А куда подевался твой? — спросил Кадфаэль, удивившись. — Я помню, у тебя был такой потрепанный. Переплет был затертым настолько, что края страниц раскрошились. Чтобы читать такую книжку, нужны хорошие глаза, но у тебя-то глаза молодые, и зрение должно быть острым.
— Я свой молитвенник потерял, — сказал Тутило. — Он был со мной во время мессы, за день до того, как меня заперли здесь, но где я его позабыл или выронил, не припомню.
— Он был с тобой в тот день, когда ожидали прихода Альдхельма? В тот день, точнее, тем вечером, когда ты нашел его на тропе?
— Это последнее, что я отчетливо помню. Боюсь, я вытряс его из сумы или выронил где-нибудь в темноте по дороге. Я плохо соображал в тот вечер, — горестно сказал Тутило. — После того как нашел Альдхельма. Покуда бежал в город, я мог потерять молитвенник где угодно, даже в реку мог уронить. Быть может, его давно уже унес Северн. А молитвенник мне надобен, — искренне промолвил юноша. — Я встаю даже к полночной службе и прославлению. Правда!
— Я оставлю тебе свой молитвенник, — сказал Кадфаэль. — Ну что же, выспись хорошенько, раз ты намерен встать вместе с нами в полночь. Если хочешь, лампадку пока не гаси, здесь масла еще много. — Кадфаэль кончиком пальца проверил наличие масла в плошке. — Спокойной ночи, сынок! — Не забудь закрыть за собой дверь, — сказал Тутило ему вслед и засмеялся, но в голосе его не чувствовалось горечи.
Девушка стояла в самой тени прямо и неподвижно. Она вжалась в каменную стену, когда Кадфаэль завернул за угол. Слабый свет лампадки, льющийся из зарешеченного окошка карцера, чуть освещал ее лицо, словно сияние светлячка, выхватывая из темноты его неуловимый овал и строгие черты. Однако идущий еще из церкви свет из западного окна, едва ли теперь более яркий, нежели лампадка юноши, позволял видеть сияние в глазах девушки и сверкающие искорки, исходившие от серебряного шитья, которым было подрублено ее нарядное платье, ибо только что она пела для Роберта Боссу. Ее напряженное и тревожное присутствие ощущалось в безмолвной тьме. Даални, королева Партолана, полубогиня из блаженной страны на западе…
— Я слышала ваши голоса, — промолвила девушка, ее голос был едва ли громче шепота или звуков ее дыхания. — Я боялась позвать его, могли бы услышать. Кадфаэль, что теперь с ним будет?
— Надеюсь, ничего страшного, — ответил монах.
— Сидя долго в тюрьме, он перестанет петь. А потом и вовсе умрет. А послезавтра мы уезжаем с графом в Лестер. Реми уже отдал распоряжения, завтра я начну упаковывать инструменты, чтобы они не повредились в дороге, а на следующий день утром мы отправляемся. Бенецет займется лошадьми и прогуляет коня Реми, дабы убедиться, что тот совсем поправился. И мы уедем. А Тутило останется. На чью же милость?
— На милость божью, — уверенно ответил Кадфаэль. — И на попечение святых. Или, по крайней мере, одной святой, ибо она только что одарила меня хорошей мыслью. Теперь же отправляйся в постель и надейся на лучшее, ибо ничего еще не потеряно.
— А что в этом толку для меня? — промолвила девушка. — Пусть десять раз докажут, что он не убивал, но тогда его уволокут обратно в Рамсей и отомстят сполна, причем не столько за кражу, сколько за то, что кража эта с треском провалилась. Полдороги до Рамсея он поедет с сильным графским эскортом, так что едва ли ему удастся сбежать. — Даални опустила свои горящие глаза на широкую, смуглую руку Кадфаэля, в которой он держал ключ, и улыбнулась. — Теперь-то я знаю, какой нужен ключ.
— Ключ можно перевесить на другой гвоздь, — заметил Кадфаэль.
— Я знаю, но все равно. Таких ключей там только два, а бородку первого я хорошо запомнила. Второй раз я не ошибусь.
Кадфаэль уже собирался было предоставить девушке действовать по своему усмотрению, а небесам творить свое правосудие, но неожиданно его посетило видение небесного правосудия, каким иногда представляет его церковь, в вере твердой, но страшной, со всею ее добродетельной неумолимостью и безжалостностью, глухотой и слепотой к бесконечному разнообразию натур человеческих, со всеми их ошибками, побуждениями, нуждами и забывчивостью к евангельским истинам, относящимся к мытарям и грешникам. И Кадфаэль подумал о сидящих в клетке певчих птицах, чахнущих с петлей на шее из-за невозможности полетать, не желающих петь и знающих, что скоро умрут. Теперь в этой стоящей подле него смуглой девушке перед Кадфаэлем стояла половина человечества, и эта половина имела все права и основания влиять на ход событий ничуть не в меньшей степени, чем половина мужская. В конце концов, обе половины в равной степени несут ответственность за продолжение рода человеческого. Нет на свете ни архиепископа, ни аббата, не имевшего матери во плоти и крови и не произведенного на свет в результате страстного совокупления.
Пусть Даални поступает как хочет. Он вернет ключ на место, а за сохранность его он ни в коей мере не отвечает.
— Ладно, ладно! — сказал Кадфаэль, вздохнув. — Пусть эту ночь он поспит. А там, кто знает, не станут
