замечания по поводу моей медицинской сноровки. Пришлось рявкнуть на него, хотя с больными и полагается говорить терпеливо и ласково. Перевязав рану, я осведомилась, способен ли больной ходить. Джон вежливо ответил, что он с превеликой радостью рассмотрит иные разумные варианты. Таковых было не много, и ни один из них не казался разумным. Мы не могли ждать, когда утро позолотит небо и преподнесет нас преследователям на блюдечке.
Поэтому мы пошли. Тут нам немного повезло. Впрочем, везение тут ни при чем — везет, как известно, сообразительным и находчивым. Речь идет об одежде. Едва мы выбрались из ущелья, как в голове моей засвербила мысль о том, что негоже показываться на люди в таком виде. Вот я крутила этой самой головой по сторонам, и не напрасно. На окраине Тиволи я обнаружила нерадивую и весьма легкомысленную домохозяйку, точнее, ее бельишко, игриво развевавшееся на ночном ветерке.
Джон, разумеется, остался недоволен своим новым костюмом. Штаны едва прикрывали ему колени, а в каждой брючине могло поместиться как минимум два Джона. До чего ж он привередлив! Зато синяя рубашка из грубой ткани оказалась очень милой и, главное, большой. Требовалось много ткани, чтобы прикрыть перевязь и боевые раны.
У меня был выбор: бесформенное одеяние ржаво-черного цвета, принадлежавшее почтенной матери семейства, или юбчонка с блузкой из искусственного шелка из гардероба ее дочери. Джон обвинил меня в тщеславии, когда я выбрала последнее. Одежда была несколько коротковата и тесна до ужаса, но на мой выбор повлияло отнюдь не тщеславие, что я и доказала, когда небрежным взмахом руки остановила первый же фургончик.
Нельзя сказать, что водитель и его напарник обрадовались Джону, который прятался в придорожной канаве. Но возражать они не стали. Ребята оказались братьями и ехали на рынок в Рим.
Так мы очутились среди овощей. Не знаю уж, что наши новые знакомые думали о нас. Наверное, они не особо задавались этим вопросом, приняв нас за безденежных студентов. Этот народ толпами бродит летом по дорогам Европы, ночуя в стогах и прочих непрезентабельных местах и клянча еду. К детям автостопа в Италии давно уже привыкли.
Едва только мы забрались в машину, Джон тотчас провалился в сон. Мне тоже полагалось чувствовать усталость — ночь выдалась бурной, но нервное возбуждение не давало заснуть. Я обнимала морковь и наблюдала в щель между дверцами, как над Римом встает солнце.
Первые лучи коснулись дымки, окутавшей город, придав ей изысканный перламутрово-розовый оттенок морской раковины. Дымка таяла по мере того, как небо становилось из розового голубым. На горизонте над угловатыми крышами высился знаменитый купол Микеланджело. Мы въехали в Рим через Порта-Пиа, меж старых стен времен Римской империи, и затарахтели по улице Двадцатого сентября. Машин было мало, а единственный повстречавшийся полицейский приветственно помахал рукой. Я решила, что парней здесь хорошо знают, поскольку они шесть раз в неделю ездят одним и тем же маршрутом.
Когда мы пересекли площадь Венеции, которую легко узнать по гигантскому сооружению из белого мрамора, памятнику Виктору Эммануилу, я задалась вопросом: а куда же мы едем? Вот и дворец, с балкона которого имел привычку выступать перед римлянами Муссолини. Я бы с удовольствием обменяла все эти банальные знания на одну поездку в полицейский участок, но не осмелилась попросить ребят из Тиволи отвезти нас туда: люди обычно не питают дружелюбия к путникам, которым позарез надо в полицию.
Когда наконец фургон остановился, у меня появилось дурное предчувствие. Я растолкала Джона. Он недовольно открыл один глаз.
— Просыпайся, мы почти на месте!
Кривая улочка находилась всего в паре кварталов от хорошо знакомой улицы Пяти Лун. С унылым чувством, что оказалась там же, откуда начала свои поиски, я перебралась через груды овощей и спрыгнула на мостовую.
Было часов шесть, но торговцы уже расставили свои прилавки под полосатыми тентами по обе стороны узкой мостовой. Фрукты и овощи всевозможных форм и расцветок придавали рыночку праздничный вид. Мягкие охапки зеленых листьев салата; симметричные горки апельсинов и мандаринов; красные, как восход, помидоры; корзинки с зеленой фасолью; черешня, персики и клубника в маленьких деревянных ящичках. Все это и не только это выгружалось из фургонов, которые перегородили улочку. Шум стоял оглушительный: двигатели ревели, грохотали ящики, кричали люди. То там, то здесь вспыхивали добродушные перебранки.
Наш водитель выпрыгнул из кабины и весело улыбнулся мне. Парень был молод и красив, в чем прекрасно отдавал себе отчет. Расстегнутая рубашка выставляла напоказ золотое распятие, поблескивавшее на смуглой груди.
— Все хорошо, синьорина?
— Все хорошо, спасибо. Спасибо, что подвезли.
— Не за что, — отмахнулся он. — А где ваш друг?
Да, действительно, где же наш беглец? Все, что мне удалось разглядеть, — это торчащая из капусты неподвижная нога. Я дернула за нее, осторожно так дернула — из уважения к статусу раненого героя. Честно говоря, на душе было неспокойно за Джона. Он ни разу не пожаловался, но первым делом следовало найти врача.
— Джон, проснись. Мы на месте.
Водитель открыл вторую дверцу и на пару с мрачноватым братцем принялся выгружать овощи. Хозяйка ближайшего прилавка, низенькая толстуха с золотыми зубами, кинулась к нам, по-слоновьи топоча коротенькими ножками. С притворным интересом она спросила, почем нынче морковь, но я-то видела, что глазки толстухи так и стреляют в мою сторону. Забыв про морковь, она ткнула в меня мозолистым пальцем:
— Кто это? Батиста, ты опять подцепил иностранную девку?
Батиста, знавший, что я говорю по-итальянски, забормотал что-то примирительное. Я любезно улыбнулась старой сплетнице и протянула ей мешок моркови:
— Синьора, это очень дешевая, очень хорошая и очень сладкая морковь. Почти даром. А здесь, в фургоне, мой друг. Вчера он неудачно упал и повредил руку. Мы гуляли по окрестным холмам, там так красиво. Синьор Батиста любезно согласился нас подбросить.
О травме Джона я упомянула на тот случай, если он снова потеряет сознание. И хорошо сделала. Мой спутник выполз наконец из-под капусты, и вид у него был ужасный, по щеке стекала струйка крови. Должно быть, когда возился в фургоне, потревожил ссадины на голове.
Толстуха издала сочувственный возглас. Женщины любого возраста, любой национальности и любой комплекции питают слабость к золотоволосым типам с мальчишескими лицами. А уж если эта смазливая физиономия слегка испачкана кровью...
— Ах, бедняжка, бедняжечка! Ах, малыш, как же ты так?
Опершись о заднюю дверцу, «малыш» одарил толстуху долгим взглядом. В голубых, как у младенца, глазах сквозила вселенская скорбь. Он слабо улыбнулся:
— Я упал, синьора. Благодарю вас... вы очень добры...
Толстуха кинулась к Джону, чтобы поддержать бедняжечку. Лицо Джона, несмотря на загар, было землистого оттенка, губы кривились в мужественно-страдальческой улыбке. Будь на его месте кто-то другой, я бы тоже растаяла от сочувствия. Но поскольку это был Джон, я не стала торопиться и спокойно сказала:
— Схожу-ка за доктором.
— Нет, со мной все в порядке. Мне просто надо немного отдохнуть.
— Где? — осведомилась я. — Мы не можем пойти в гостиницу в таком виде. Тем более что у нас нет денег.
Видимо, толстуха немного понимала английский.
— Моя дочь сдает комнаты, — проквохтала она, нежно прижимая мученика к себе. — Ее квартира как раз за углом.
По лицу торговки было видно, что природная осторожность борется в ней с материнским инстинктом. Джон напоминал святого Себастьяна, только без стрел, — такой же благородно-страдальческий вид.
— У нас есть деньги, синьора. Немного, но мы не можем принимать подаяние. Возьмите, пожалуйста, — пробормотал он. — Мне кажется, я способен дойти сам...
