сорок лет у меня сидят, и никаких претензий. Надо мной все ребята смеялись, потому что эта лента тонкая, а все старались использовать толстую - якобы она выдержит дольше, но правда оказалась за мной, время все расставило по своим местам.
Наутро я отдал оригинал, привезя его на работу к Виктору. Судьбы оригинала я не знаю, но вот моя первая копия и пошла «в народ». У нас было так: кто дал, тому и возвращать, а остальных «писателей» ты знать не должен.
К этому моменту Башлачев уже уехал из Москвы. Потом в восемьдесят пятом я приехал в Питер, познакомился с ним и стал договариваться о записи. Он это воспринял как обычно, в шутку, типа «меня это не интересует», но потом все же позвонил. Я предварительно побывал на нескольких его домашних концертах в Москве, в частности, на Автозаводской. Конечно, это был шок, когда я его первый раз живьем увидел. Там его никто не записывал, а он уже пел «Егор-кину былину» - фантастическое зрелище. Я его оценивал исключительно как зритель. Никакого «а как бы это выглядело при записи, как это можно было бы улучшить или изменить» не было и в помине. Мне приходилось бывать на концертах Высоцкого, это было похожее впечатление. По энергетике. Но Высоцкий - другой, там пробивает на смех очень часто, зал у него часто просто визжит так, что Высоцкий руками машет: остановитесь, не надо хлопать, слушайте дальше, чтобы я уложился, чтобы больше песен спел. А здесь - тотальный шок, мурашки и холодный пот. И песни - лучше. «Грибоедовский вальс» - это гениально, и мне наплевать, из чего он родился. «Хозяйка», «Рождественская песня» - это запредельный какой-то уровень. Я сначала думал, что ему вообще неизвестно сколько лет, это потом мне ребята сказали, что он парень молодой. А я никак не мог въехать, как молодой парень может писать такие глубокие песни? Лирика его, типа «Влажный блеск наших глаз…» - тоже запредельная. Я понимал только, что это обязательно нужно записать, и по возможности в студии.
Я вспомнил, как послушал первые записи Высоцкого, например, «Красное и зеленое», «Я сегодня гулял по столице». Впечатление от первого прослушивания Башлачева было более сильным. И я сравнил три вещи… Первое: Высоцкий и его «блатные» вещи, когда он на Каретном жил; второе: шестьдесят четвертый год, «The hard day’s night». Я спать не мог, в шоке находился. И третье: эта запись Башлачева восемьдесят четвертого года. Что меня так потрясало? Я анализировал это тысячу раз, но у меня нет ответа.
Большинство тех, кто сравнивает Башлачева и Высоцкого, на концертах последнего не бывали. Я бывал и видел, какой там был пипл, и какой пипл был на концертах Башлачева. И возрастная разница, и различие восприятия… Нет, у Башлачева была совершенно иная магия.
Она меня коснулась… Да, я понял, что мне обязательно нужно его записать. Это, как гвоздь, вбилось ко мне в голову: записывать любые вещи, в качестве, не в качестве, любыми способами. Фиксировать, как есть, без студии, без микрофонов. Минимальный уровень того, что возможно, нужно обеспечить - в квартире, в клубе, в подъезде, все равно. И чем скорее, тем быстрее. Да, пленка - дура, она не может ничего. Но при том техническом уровне, когда вообще не было ни одной видеокамеры, вариант с записью изображения сразу отпадал, хотя и был такой гениальный товарищ, как То-лик Азанов, знаменитый рок- фотограф, увы, уже умерший.
Так или иначе, мне удалось повлиять на позицию Башлачева. Впоследствии я, кстати, видел реакцию разных людей на его выступления. Например, на квартирник на Автозаводской меня попросили привести двух девушек. Там было несколько квартирников, я говорю о том, где выступал только Башлачев, где он исполнял «Егоркину былину». Да, я согласился привести туда двух девиц, по глупости. Естественно, всех на входе проверяли, и каждый отвечал за людей, которых приводит. Девицы настолько сошли с ума, что я не мог их вытащить из этой квартиры, с большим трудом их оттуда изымал. Они прилипли к Башлачеву, смотрели на него, как зомби. Ведь Башлачев никакой не рок-музыкант… Возможно, он просто попал в рок- среду, довольно случайно, а эта среда его восприняла ближе, чем какая-то другая, и начала его раскручивать. Возможно, он сам и хотел быть рок-музыкантом, и я его считаю каким-то мессией, шаманом, но никак не просто рок-музыкантом. А энергетика - ии у кого такой не было, он просто сметал все, как ураган.
Я должен был запечатлеть этот ураган. Но я занимался только тиражированием, в отличие от Тропилло, например, вполне отчетливо стремившегося продюсировать. Мне просто хотелось писать Башлачева, чтобы зафиксировать исторический документ, как он есть. И все. Поставить два микрофона и безо всяких ревербераторов, безо всяких машин взять и записать. Была отчего-то такая уверенность, что все это быстро прекратится, уже в восемьдесят шестом году была. Ему ли наскучит, случится ли что-то - надо записать. К этой цели я и шел.
Багульник в долгий январский день
Это был единственный случай, когда мы записались у меня дома. Мистика необъяснимая: никто не знает, какой это был день, дата все время меняется. Знаю, что это суббота, восемьдесят шестой год, больше ничего не знаю. Мы закончили запись очень поздно, и я повез Башлачева надень рождения моего друга Гиви. День рождения у Гиви 18 января, но могли справлять и в другой день. Я очень боюсь заглянуть в старый календарь восемьдесят шестого года. Никто не знает, когда я его записал: 18-го, 19-го или 20- го.
День длился очень долго, наверное, как три дня. Потому что много событий происходило. Хронология была ужасная.
Договорились на встречу около двенадцати. Аппарат у меня весь стоял, Котомахин, бывший звукорежиссер «Машины Времени» дал пульт «Электроника» и два «шуровских» микрофона. Был подключен магнитофон «Электроника ТЭО 004». Я долго сидел, ждал Башлачева. У меня из окна видно, кто в подъезд заходит. Из соседнего подъезда гроб вынесли, причем открытый, поставили на табуретки, прямо у подъезда. Из-за угла выходит Башлачев с какой-то девицей - почему-то он с девицами всегда ходил - хотя мы договаривались, что не надо никого. Жену и дочь я из квартиры еще утром удалил, телефон сразу вырубил, а мать была просто в соседней комнате. Я ей сказал, чтобы она не часто открывала дверь, и как-то забыл про нее, вспомнил уже на следующие сутки. Потом наутро она мне сказала: «А что ты какую-то музыку заводил, как в церкви поют?» Я еще подумал: «Башлачев орет, как резаный, я одеялами все закрыл, никакой церковной музыки…»
Так вот, Башлачев шел с этой девчонкой и нес пучок багульника, как цветы. Увидел гроб - и мимо меня! Я ему машу: в этот подъезд! А он - к покойнику. Подходит к тетке плачущей - вдова не вдова - что-то говорит. Я с четвертого этажа, понятно, не слышу, о чем. Смотрю, постоял, положил^ этот веник, пошел ко мне. Я девочку сразу на кухню отравил. Потом она, кстати, исчезла, я даже не понял, как она ушла, дверь я ей точно не открывал. А дверь там непростая, много замков у меня было.
Усадил его, все включил - и при первом аккорде сгорает пульт, с дымом. Звоню Игорю Васильеву, нашему «писателю» с Кленового. В этот момент там сидит Задерий, и Жариков пишет Терри. Я говорю: «Васильев, у меня сгорел пульт, на первых же секундах!» Башлачев даже ничего не успел сказать в микрофон… Васильев говорит: «У нас перерыв, мы чай пьем». Я говорю: «Ладно, тогда я беру такси и к тебе за пультом». Вдруг - звонок в дверь, приходит мой друг, он на машине приехал. Я говорю: «О, чувак, разворачивай “Жигули”, мне надо пульт. Вот тут по набережной семь минут ехать, даже пять». Он отвечает: «Без проблем». Ну, я с Васильевым договорился. Он спрашивает: «Может, ты еще и магнитофон возьмешь на всякий случай? У меня, говорит, и магнитофон свободен». «Pioneer 909» у него был, катушечник. Говорю: «Ладно, приедет сейчас человек от меня, Андрей». Мы с Башлачевым остались, ждем.
