Идиотизм! Несбыточные иллюзии. Молниеносно тут можно получить только пулю в лоб или осколок в брюхо'.
— Молодец солдат! Верно разобрался! — зашумели вокруг. — Послал бы он эту Кет к козлу под копыто.
— Поздно хватился, идиотина!
— Тише! Не мешай читать. Продолжайте, Иван Алексеич.
— Читаю: 'Что касается обогащения, то могу сказать одно. Я давно уже обогатился. Вшами! Их у меня, моя милая, полон мундир. Мы три месяца не мылись. Ходим грязные, как свиньи. Жаль, что не хрюкаем. Но, видимо, скоро захрюкаем. Прощай!'
Гуляйбабка вскрыл еще конверт, быстро пробежал глазами по страничке.
— Письмо свеженькое. От обер-ефрейтора Бегге. Он пишет: 'Тяжко нам тут. Ох, как тяжко! Впереди смерть от русской пули или снаряда, сзади смерть от русских партизан. Куда ни обернешься, всюду смерть смотрит па тебя. Народ ненавидит нас, русские стараются всячески помешать нам, кто чем может'.
— А что ты, курва, думал, что с цветами тебя встречать тут будут? выкрикнул кто-то. — Не на тех нарвался, господин обер-ефрейтор.
Пока произносился этот короткий монолог, Гуляйбабка подготовил к чтению еще одно письмо. Впрочем, это было не письмо, а страницы из дневника, которые владелец обер-лейтенант Фридрих Бишеле отсылал своей супруге.
— 'В мрачную пустыню вступили мы на танках, — читал Гуляйбабка. — Кругом ни одного человека, но всюду и везде, в лесах и болотах носятся тени мстителей. Это партизаны. Неожиданно, точно вырастая из- под земли, они нападают на нас, режут и исчезают, как дьяволы, проваливаются в преисподнюю. Проклятие, никогда и нигде на войне мне не приходилось переживать ничего подобного. С призраками я не могу воевать. Сейчас я пишу дневник и с тревогой смотрю на заходящее солнце — лучше не думать… Наступает ночь, и я чувствую, как из темноты неслышно ползут, подкрадываются тени, и меня охватывает леденящий ужас'.
Гуляйбабка обратился к кочегарившему у костра деду Артему:
— Ай-яй-яй, дед Авдошенко. Какого страху нагнал ты на обер-лейтенанта! Душа у бедняги вскочила в пятки.
— Я что? Я безоружный проводник, — усмехнулся Артем. — Это все они вот, ребята.
— А тень ваша, тень!
— Ну разве что тень. Гуляйбабка вскрыл четвертое письмо:
— А вот что думает один из тех, кто не боится теней. Он пишет: 'Дорогой папа! Радуйся и танцуй. Мы одерживаем победу за победой. Прочесывая Брянские леса, мы спалили уже тридцать семь деревень. Вчера к этому счету добавили еще восемь — Липово, Першено, Дорожово, Ромашево, Васильевка, Денисовка, Николаевка, Ляды. О, если б ты видел, папа, как красиво горели дома партизан! Мы умирали со смеху и здорово погрелись у гигантских костров. Работы у нас еще много. Мы стараемся не оставить в лесах ни одной деревни, ни одного дома. В селе Липове местные жители просили нас не трогать один дом для детей. Но мы выбросили этих детей на снег, как щенят, а дом подпалили. За проявленную храбрость мне, папа, вручили Железный крест. Я в восторге! Я на крыльях ангела! Пылающий факел в моих твердых руках. Я готов подпалить весь мир! До свидания. Ждите от меня новых побед!'
Гуляйбабка скомкал письмо и бросил в костер.
— Подпаливать мир этому оберу не придется. Как гласит внизу приписка окопных друзей, обер- лейтенант Крах во время ночлега в деревне убит долбнёю.
— Аминь убиенному! Слава долбне! — зашумели партизаны. — Кто же это постарался укокошить обера?
— А это, брянцы, вам лучше знать. Я гость, — сказал Гуляйбабка и взял из мешка еще один конверт. — Вашему вниманию предлагается письмо… Нет, извиняюсь, не письмо. Тут прямо сказано: «Завещание». Итак, завещание фельдфебеля пятой пехотной роты сто пятого пехотного полка Фрица Карке, разжалованного за какую-то провинность в рядовые и сосланного в штрафной батальон. 'Через час я, национальный герой Германии, кавалер двух Железных крестов и двух медалей 'За зимовку в России', отправляюсь в сто первое «победное» наступление на дзот, перед которым уже одержали «победу» семь наших рот. Сто побед принесли мне осколок в зад, потерю любимой супруги (она удрала со штурмовиком) и тяжкую коросту, от которой я, национальный герой, чешусь день и ночь и вспоминаю добрым словом фюрера. Предстоящая сто первая «победа», чувствую сердцем, приведет меня к окончательной «победе», именуемой могилой.
Покидая белый свет, милую мне Германию и отправляясь с помощью фюрера в царство вечной ночи, я, национальный герой Фриц Карке, завещаю всем парням и девушкам Германии: Первое. Послать к бельгийской кобыле под хвост всех, кто затевает войны за чужие земли. Не оставляйте свои первые ночи для штурмовиков! Второе. Свое несметное «богатство», нажитое мной на войне, а именно: вшей, блох и коросту, я завещаю нашему мудрому Адольфу Гитлеру. Да чешется он сукин сын — и в могиле. Позор слепцам! Слава прозревшим!'
Комиссар Бондаренко, взяв у Гуляйбабки письмо, обратился к партизанам:
— Я думаю, товарищи, это письмо нам надо размножить и распространить по всему фронту. Пусть солдаты рейха читают исповедь своего собрата и думают: 'А надо ли им идти в сто первое «победное» наступление?' Кто за это предложение?
Руки, шапки, буденовки, автоматы, винтовки взметнулись над головами. Дед Артем поднял пылающую головешку: так тому и быть!
Комиссар подозвал Гуляйбабку:
— Иван Алексеич, вас приглашает генерал.
17. СВАДЬБА В ПОЛИЦИИ
— Гей, Прохор Силыч!
— Слушаю вас, сударь.
— Резвую тройку в сани да кнут повеселей.
Прохор Силыч одернул под витым ремнем меховую поддевку:
— Значит, едем. Давно бы пора, а то кони застоялись. Все сидим да сидим…
Он нахлобучил на уши шапку, сунул за пояс кнут, снял с теплых кирпичей обогрейки овчинные рукавицы, спросил:
— А далеко ли едем, сударь?
— В загс, Прохор Силыч. В полицейский загс.
— Батюшки! Ай женитесь, что ль?
— Да, женюсь, Прохор Силыч! Конец холостяцкому житью.
— Но, позвольте, у вас же есть невеста. Марийка!
— Другую нашел, — Гуляйбабка взглянул на распахнувшуюся дверь. — Да вот и она.
В землянку, пропустив впереди себя робкую молоденькую девушку в белой шубейке, с короткой до плеч фатой на голове, вошел генерал Емлютин. Будто назло трескучему морозу, он был в солдатской гимнастерке, на которой поблескивала Золотая Звезда Героя. Емлютин подвел девушку к Гуляйбабке и, держа ее за плечи, сказал:
— Принимай, Иван Алексеич. Самую лучшую девушку Брянщины, самую отважную партизанку доверяем тебе. Береги ее. Именем крестного отца прошу!
Гуляйбабке надлежало что-то сказать на эти слова, вроде «постараюсь», 'буду беречь', или хотя бы успокоить, дескать, ничего не случится, что все будет хорошо, но он стоял онемело. Он точно ослеп от такой чистой красоты. Перед ним стояла нежная, светлая мартовская «березка» в белом пушистом снегу, уже отогретая вешним солнцем и робко смотревшая на мир своими синими, как небо, глазами. Как она похожа на Марийку! И волосы, и губы, и ямочки на щеках — все, как у Марийки. Только Марийку он не видел в свадебной фате. Такой ли она была б, когда поехали бы регистрироваться в Хмельки? Всего лишь пять
