Проезжая мимо, бабы смотрели на офицеров с опаской, словно боялись, что те могут повернуть их обратно.
— Куда вы? — спросил Арапов.
— Кто примет, погорелые мы… — ответили с последней телеги.
— А мужики ваши где?
— Погорелые мы… — повторил тот же голос.
— Боже, сколько горя принесла эта война и сколько еще принесет, — промолвил Макаров с состраданием.
— Вы правы, — согласился с ним подпоручик, все еще остававшийся у коновязи. — Слез много и будет еще больше.
Он легко влез в седло и поскакал прочь.
— Кто это? — спросил Арапов.
— Он называл себя, но я забыл, — отвечал Макаров. — Странная, нерусская фамилия.
— Смелый юноша, — заметил Арапов. — Но Бог с ним, — махнул он рукой, — не будем говорить о нем. Расскажите лучше о себе. Как вы здесь оказались?
— Еду к Чичагову на службу.
— В Дунайскую армию? А почему не во флот?
— Флот? Какой? Разоряется наш флот… А у меня к Чичагову рекомендательное письмо. Говорят, морским офицерам он оказывает покровительство.
— Но как же к нему поедете? Если поедете этой дорогой, то попадете не к Чичагову, а в руки французов.
— Я знаю, мне уже сказали… Говорят, французы уже под Смоленском. Придется возвращаться и ехать через Москву. — Макаров махнул рукой, давая понять, что им уже все решено и об этом не стоит более говорить. — Ну, а вы как? Каким образом здесь оказались? Уже не гусаром ли стать собираетесь?
— Я почти и так гусар, только мундир на мне флотский остался, — с грустной усмешкой промолвил Арапов.
Он рассказал о том, как попал в корпус Витгенштейна, упомянув о сражении, в котором был убит его начальник генерал Кульнев.
— Как я понял, вы человек теперь почти свободный, — сказал Макаров. Может быть, к Чичагову вместе поедем? Ежели не доберемся до Чичагова, добавил он с воодушевлением, — в главной армии останемся. Все-таки решающие сражения ожидаются там, а не здесь.
— Это невозможно, — сказал Арапов. — Я уже дал согласие командующему служить у него и занесен в списки штабных офицеров.
Макаров выразил сожаление, но уговаривать бывшего сослуживца изменить свое решение не стал. Поговорив еще немного, они стали прощаться. Лошадь Макарова стояла тут же, у коновязи. Он отвязал ее и, не выпуская поводка, снова обратился к Арапову:
— Забыл сообщить важную новость. Когда уезжал из Петербурга, там прошел слух о назначении главнокомандующим русской армии Кутузова.
— Победителя турок? — обрадовался Арапов.
— В верности слуха не убежден, но слух сей идет от серьезных людей, близких к властям.
Макаров поехал той же дорогой, что и молодой подпоручик, так поразивший Арапова смелостью своих суждений. 'Если слух верен, если и в самом деле главным будет Кутузов, положение может быстро измениться'.
Прошло несколько дней, и слух о назначении Кутузова главнокомандующим русской армии подтвердился. В лагере оживились. О Кутузове как полководце не знали разве что рекруты. Многие солдаты и офицеры помнили его по прежним войнам. Они не скрывали своей радости, крестились: 'Слава тебе, Господи, не будет теперь отступления!..'
Вечером, отдыхая в своей палатке, Арапов слышал, как солдаты салютовали из ружей и кричали на весь лагерь: 'Едет Кутузов бить французов! Едет Кутузов бить французов!'
Назначение нового главнокомандующего вселило в людей добрые надежды.
6
Ушаков опять прихворнул. Схватил насморк с чиханием да головной ломотой. Не диво бы в ненастье застудился, а то все время жара стояла. В тот день, когда обнаружилась болезнь, Федор сильно рассердился на барина. Не он ли говорил ему беречься, не сидеть на крыльце разутым, потому как сквозняки там постоянные? Не послушался… Теперь вот чихай, раз не послушался. Хорошо еще насморк, могло быть хуже, могло при таком безрассудстве и другое привязаться, пострашнее насморка…
— Чем ворчать, съездил бы лучше в Темников, — сказал ему Ушаков. Может, почта есть? Заодно узнал бы, что нового о войне говорят.
Федор послушался, поехал, наказав, однако, чтобы никуда не выходил из комнаты. Ушаков обещал сидеть дома. Да ему сейчас и не до того было, чтобы разгуливаться. Недомогание клонило ко сну. Его удерживала от постели только мысль, что потом ночью спать не придется. А бессонница ночью — это хуже всего, время тянется бесконечно долго — ждешь, ждешь рассвета и никак не дождешься…
Оставшись один, Ушаков от нечего делать занялся своими записями о Средиземноморском походе. После возвращения из Севастополя, решив довести их до конца, он много раз брался за перо, но работа не продвигалась: чего-то не хватало ему для правдивого изображения событий, а уклоняться от правды было не в его характере. Не пошло дело и сейчас. Просматривая уже написанное, он долго настраивался на то, что писать дальше, но от этого только сильнее разболелась голова, и в конце концов он вынужден был оставить бумаги и лечь на кровать.
Федор приехал из города часа через три. Без почты. Ни писем, ни газет. Ушаков был огорчен.
— А в городе что слышно? — спросил он, выслушав Федора.
— Да что слышно?.. То же самое говорят, что и раньше говорили. Война.
— И без тебя знаю, война. Про войну-то что говорят?
— Что раньше говорили, то и теперь говорят. Слух такой, будто в армии начальство сменили, главным над всеми Кутузова поставили.
— Ну вот, — смягчился Ушаков, — а говорил, новостей нету. Новость очень важная.
Вопреки многим дворянам, Ушаков лично ничего не имел против Барклая, но замена его Кутузовым в должности главнокомандующего все же обрадовала. Кутузова он знал хорошо, считал выдающимся полководцем. Но в данный момент дело было не только в его военном даровании. В русском дворянстве, как и в самой армии, росло недовольство против засилия военных начальников иностранного происхождения. Поэтому назначение в предводители армии природного русского было в интересах государства.
— А еще что нового слышно?
— Да больше ничего как будто… — отвечал Федор, стараясь припомнить, что еще слышал достойного внимания адмирала. — Пожертвования с народа собирают. Раньше на обмундирование да на сдачу рекрутов по последнему набору собирали, а теперь еще на покупку волов для армии. Еще на передвижной военный магазин пожертвований требуют, даже на дороги, мосты и перевозы деньги собирают…
— Ну и как?
— Что как? Кряхтит народ, а дает. Недовольных много. Сами-то дворяне не очень раскошеливаются, все норовят на крестьянах выехать. Сказывают, на уездных заводах для мастеровых и крестьян, там работающих, вроде новой подати установили: хочешь не хочешь, а пятьдесят копеек с носа в пожертвование отдай. Сказывают, в Еремшинском и Мердушинском заводах рабочий люд уже обобрали. И на Вознесенском заводе то же самое — по пятьдесят копеек с человека вычли.
Ушакову показалось, что Федор сильно преувеличивает. Он помнил, как в Темникове на телегах собирали пожертвования, как со всех сторон несли добро всякое, а иные даже деньги давали.
— Не силой же, наверное, по пятьдесят копеек с людей взяли, — хмурясь, возразил он Федору, —
