— Привозите его, чем скорее, тем лучше. Только договоритесь с министром об оплате лечения в Америке, это должно дорого стоить.
На следующий день она сообщила, что вылетает вместе с отцом и сопровождающим доктором- анестезиологом. Мне подумалось: если с анестезиологом, дело серьезное. Френкель забронировал в отеле «Грамерси-Парк», рядом с госпиталем, номера для Илизарова, его дочери и русского врача.
Встречая их в аэропорте, я еще издали увидел, что Илизарова везут в инвалидном кресле. Правая нога его лежала на подушке. Светлана шла рядом, неся его трость. Горько мне было увидеть старого друга в таком состоянии. Он слабо улыбался. После осторожного объятия я спросил:
— Что с тобой случилось?
— Да, понимаешь, ничего особенного. Это все дочка с женой — зря подняли панику.
Из кресла в машину он пересаживался с трудом, и сопровождающий доктор его поддерживал и приговаривал:
— Осторожней, Гавриил Абрамович, осторожней.
Доктор этот был мой старый знакомый — профессор Бунатян, главный анестезиолог Министерства здравоохранения. С одной стороны, это была честь для Илизарова, с другой стороны, знак, что заболевание его очень серьезное.
После десятичасового перелета он в машине дремал, и я не стал при нем расспрашивать, что случилось. Но в гостинице, улучшив минуту, я отвел Бунатяна в сторону. Вот что он рассказал:
— Илизарова положили с сильными болями в ноге и посиневшей стопой. Могла вот-вот начаться гангрена. Хирурги обследовали его для операции по замене артерии. Но у нас в России такие операции делают пока всего несколько хирургов, никто не имеет большого опыта.
— А что произошло с сердцем, почему потребовалась реанимация?
— Ему начали внутривенно вводить сосудорасширяющие жидкости с антибиотиками, чтобы успокоить воспаление и поддержать организм. На третий день была смена дежурных сестер, одна ушла, а другая поставила ему вливать внутривенно жидкость из оставленной на столе стеклянной бутыли. Она думала, что раз это бутыль из аптеки больницы, то в ней — приготовленный раствор. На бутыли не было написано — что за жидкость.
— Не было написано? Как же она могла вливать, не зная?
— В том-то и дело. Во время вливания он почувствовал себя плохо, звал сестру, но никто не подходил. Он сам вырвал иголку из вены. Но у него началась мерцательная аритмия сердца. Через некоторое время его нашли в палате уже без сознания, и пришлось три раза делать электрошок. Он до сих пор так и не знает, что ему это делали.
— Что же это была за жидкость?
— Так никто и не узнал. Был, конечно, скандал. Но семья Илизаровых сказала, что уже не доверяет тому лечению. И позвонили тебе.
Когда я пересказывал все это Френкелю, он ушам своим не верил:
— Неужели такая отсталость в специальном институте?
— Да, и это их лучший институт, и там лечат больших боссов.
Действительно, из этой истории вырисовывалась картина того, что академик Сахаров написал про советскую медицину: отсталый и нищенский уровень. Американскому доктору понять это было просто невозможно. В Америке пластические операции на сосудах были распространенным стандартным методом лечения во всех больших госпиталях уже двадцать лет, а там их еще не умели как следует делать даже в специальном институте. Значит, отставание было на двадцать лет! В Америке строгое правило — сообщать больным и их родственникам обо всех осложнениях. Иначе доктор и госпиталь несут судебную ответственность. А там это скрывали даже от больного, который сам был доктором, и от его семьи. В Америке все внутривенно вливаемые жидкости производятся фабричным способом и рассылаются в пластмассовых емкостях с напечатанной на них информацией — название, процентное содержание, срок изготовления и срок годности. А там эти жидкости разливают по стеклянным бутылям в аптеках больниц и даже не наклеивают названия. У меня десять лет ушло на то, чтобы «догнать» американскую медицину. Не знаю, как бы после этого я смог работать в тех отсталых и бедных условиях.
— Уму непостижимо!..
Поздно вечером, когда Гавриил заснул, Светлана рассказала, как она добивалась разрешения правительства на оплату его лечения в Америке. С трудом ей удалось соединиться по телефону с заместителем министра здравоохранения. Когда она сообщила ему, что произошло в институте, он закричал в трубку:
— Так вы что, хотите повезти его в Америку, чтобы там позорить советскую медицину?!
Положение было почти безвыходное.
— А у отца нога была уже в синих пятнах, он с трудом мог шевелить ей. Не могла же я сказать ему, что денег не дают.
Однако нашлись высокие покровители, которые добились разрешения, чтобы счета за лечение Илизарова оплачивало советское посольство в Вашингтоне. Для этого посольство должно было выдать гарантийное письмо с номером счета в банке. Пока шли переговоры, состояние Илизарова стало критическим. Его повезли в аэропорт, а дочь в это время еще добивалась билетов и заграничных паспортов. Взмыленная, она примчалась в аэропорт чуть ли не в последнюю минуту. Он ничего не знал о ее стараниях и накинулся на нее:
— Где тебя носит? Уже посадка идет, а ты все шатаешься!..
Потом оказалось, что гарантийного письма в Нью-Йорке еще нет. А без гарантии оплаты в американском госпитале лечить его не станут. Опять пришлось просить Френкеля договориться, чтобы лечение начали под его честное слово. Бумагу с надписью «Посольство СССР в США» прислали через несколько дней. Мне приходилось ежедневно ее показывать при каждой новой процедуре. Ее подолгу рассматривали, удивлялись, делали с нее ксерокопии и вкладывали в историю болезни. Еще несколько месяцев я должен был следить за пересылкой счетов и их оплатой.
Без меня Гавриил был как без рук, потому что не владел языком. Его дочь слабо знала английский и разговаривать с докторами и сестрами не могла. Высокая и красивая молодая женщина, она три года назад окончила медицинский институт в Челябинске. Отец взял ее работать к себе в Курган, чтобы она пошла по его стопам и стала ортопедическим хирургом. Светлана была развитая, но чрезвычайно застенчивая, настоящая провинциалка первый раз в столице. К тому же в Кургане остался ее маленький сын, и она, как ни жалела отца, душой рвалась к ребенку. По всему выходило, что, пока Илизаров болен, мне придется буквально прилепиться к нему.
На следующее утро я повез его в Медицинский Центр Нью-Йорксого университета к доктору Джиму Райлзу, с которым договорился об операции Френкель. Доктор выглядел молодо, да он и был молодой, меньше сорока, но уже имел большой опыт и громкое имя, заведовал отделом хирургии сосудов. Конечно, профессиональная жизнь этого доктора была нелегкая — чтобы добиться такого положения и успеха, он должен был работать на износ. Но как раз износ в нем и не наблюдался. Американцы вообще долго выглядят моложаво. Илизаров недоверчиво на него поглядывал, и я вспоминал, как он в прошлый приезд ворчал: «У вас в Америке все хорошие специалисты…»
Райлз был типичный американский специалист: не тратил времени на лишние разговоры, ему сразу было понятно, что с пациентом и какое нужно лечение. Хотя он смотрел на Илизарова с большим уважением, но времени на расспросы зря не тратил: сразу попытался определить пульс с помощью доплера, аппарата, который усиливает звук от пульсирующей крови, — никакого звука не было. Он выразительно глянул на нас с Бунатяном и сказал секретарю, чтобы она срочно заказала ангиограмму — рентген сосудов с контрастной жидкостью. Я перевел Илизарову. Он горько усмехнулся в свои густые усы:
— Так… дела, видно, неважные.
— Ну, может быть, не такие плохие, — успокаивали мы его.
Но он, конечно, все понимал. Я отвез его на инвалидном кресле в рентгеновское отделение. Новые снимки показали закупорку бедренной артерии еще хуже, чем раньше. У Райлза решение было однозначное: нужна операция.
Тысячи раз в жизни мне приходилось говорить своим пациентам: «Вам нужна операция». Хирургу
