Так двадцать лет спустя после того стихотворения я и ездил по Москве туда-сюда.
Хорошо еще, что движение по городу было не очень интенсивное (по сравнению с Нью-Йорком). Только на пятый день я получил груз и привез его в ЦИТО, на улицу Приорова.
Я проработал там девять лет, вырос до профессора и члена ученого совета, все меня знали, хотя завистников хватало, но когда я уезжал, ни одна голова не повернулась в мою сторону. После отъезда было устроено заседание ученого совета для моего заочного исключения, нечто вроде гражданской казни. Я не был членом КПСС, но такие распоряжения обычно приходили из райкома партии. А исполнялось все послушным директором и партийным комитетом института.
И вот я опять в тех же стенах и иду по знакомому коридору в кабинет директора. Там теперь сидит новый человек, старого за что-то уволили с позором. Новый директор — профессор и генерал Юлий Шапошников, тоже мой знакомый. В ЦИТО он сидел явно не на своем месте: он был общий хирург, а не ортопед. Но важнее оказалось то, что он женился на Валентине Терешковой, которая была членом ЦК партии и выхлопотала ему это место. Юлий тепло со мной здоровается, улыбается:
— Спасибо за то, что приехал помогать, а особенно за инструменты и антибиотики. У нас, знаешь, с этим не так хорошо, во всем недостаток.
— Ты отбери, что вам надо для лечения жертв, остальное повезем в Армению.
— Конечно, конечно, пригласим постпреда Армении и все с ним разделим…
Постпред потом жаловался, что ЦИТО забрал себе львиную долю.
Когда я вышел в коридор, весь институт уже знал: Голяховский разговаривает с директором. Навстречу мне, раскрыв для объятия руки, картинно бежала Вера Мельникова, бывший секретарь парткома:
— Володя, дорогой, как я рада вас видеть! — И она заключила меня в свои коммунистические пламенные объятия.
Вера была неплохая женщина, только занимала плохое место. За ней спешили ко мне другие сотрудники, улыбались, пожимали руки. Что это — игра или они вправду больше не боятся показывать свои чувства? Заведующий научным отделом потащил меня показывать стенд истории института, где красовалась и моя фотография. И я опять спрашивал себя: что это — показуха или в людях происходит перестройка, перемена к лучшему?..
На следующий день с утра были две операции. Оперировал Кахановиц, я и заведующий отделением хирургии позвоночника ему ассистировали. Тринадцать лет назад я работал в этой самой операционной, и тогда все здесь казалось мне вполне приличным, особенно по сравнению с обычными больницами, а тем более в провинциальных городах и поселках.
Теперь все в этой операционной казалось мне бедным и ветхим. А Нил буквально остолбенел, когда санитарка поставила перед нами облупленные эмалированные тазики с раствором нашатыря и подала старые деревянные щетки с редкой щетиной.
— Владимир, — спросил Нил, — это что, так в России хирурги обрабатывают руки перед операцией?
— С тех пор как я себя помню еще студентом, было так. Это называлось «мытье рук по способу доктора Спасокукоцкого», который он предложил в начале века.
— В начале века?! — воскликнул Нил.
Напомню: когда мы разговаривали, шел 1989 год…
Еще большее потрясение ждало Нила, когда операционная сестра протянула нам стерильные, но старые резиновые перчатки. Нил тихо спросил меня:
— Что, у них нет одноразовых перчаток?
Я не удержался и перевел его вопрос сестре. Она даже с каким-то испугом посмотрела на Нила:
— Одноразовых — нет. После операции мы все перчатки проверяем на дырки, если находим дырку — заклеиваем, а потом сушим и стерилизуем для следующей операции.
— Но это же Средневековье! Как они вообще здесь оперируют?!
Когда сестра пододвинула к нам столик с инструментами, мы с Нилом переглянулись: на нем не было и половины того набора, который мы привыкли иметь под рукой в Америке. Там сестра стоит в окружении трех столов с инструментами, а иногда на операции необходима работа двух сестер. Я подумал: «Как мы справимся?..»
Все это было похоже на специально инсценированную фразу академика Сахарова о нищенском уровне советской медицины. На самом деле так и выглядело ее повседневное состояние.
Плохими скальпелями, но мы все-таки сделали разрез кожи и начали операцию. Нил втихомолку ругался:
— Черт знает, что за инструменты!.. Как они могут ими оперировать?.. В следующий раз привезу свои…
Наш коллега, русский доктор, не знал английского, но по тону Нила догадался, что американец недоволен. Я видел, как над белой марлевой маской у него грустнели глаза. Когда мы вышли из операционной, он сказал:
— Я понимаю, конечно, что наши условия хуже ваших, но это не наша вина, а наша беда.
И добавил, вздохнув:
— Ничего не поделаешь…
Вот так всегда в России говорили: «Ничего не поделаешь». А надо было бы что-то делать, чтобы все было не так плохо.
Потом мы с Кахановицами раздавали подарки больным детям. Армянские пострадавшие лежали вместе с другими ребятишками, и нельзя было обижать их. Мы с женой Кахановица и местными докторами быстро распределили все вещи, разложили по кучкам на трех столах и раздавали их всем без разбору. Дети были явно смущены обилием и яркостью заграничных подарков. Те, кто мог ходить, быстро отбегали, взяв их в охапке, и хвастались друг перед другом. Тем, которые не могли встать с постелей, мы раскладывали подарки на кроватях и тумбочках. Чуть в стороне стояли доктора, сестры и санитарки, аплодируя после вручения каждого подарка. Получилось что-то вроде веселого детского праздника.
Потом санитарки подходили ко мне и тихо шептали на ухо:
— Зря эти ваши американцы так стараются. Вы уедете, и половину вещей наши же сотрудники разворуют, или возьмут себе, или отнесут на продажу на рынок.
Дух взаимной подозрительности, культивируемый советской властью, оставался прежним. И традиционное русское воровство и обман тоже еще долго не попадали под горбачевскую перестройку (потом мне приходилось узнавать, что из миллионных пожертвований вряд ли и половина досталась тем, кому адресовывалась). Я не переводил Кахановицам, что говорили санитарки, — мне было стыдно за людей моей прежней страны.
Но услышав это, я отвез часть вещей в Филатовскую детскую больницу, где когда-то учился хирургии. Там тоже лежали жертвы землетрясения.
Из-за долгих задержек с получением груза мне не удалось полететь в Армению вместе с Кахановицами.
Два скучных вечера я провел с тещей и компенсировал это общением с друзьями. Многие из них с энтузиазмом говорили о переменах в стране. Особенно вдохновляло их то, что они впервые свободно читали описания зверств КГБ, книги о замученных в ГУЛАГе миллионах самых ценных людей. На меня
