описания тех зверств наводили только грусть. Кто надолго оторвался от прежней нечеловеческой жизни, тот уже не способен сопереживать ее горечь. Впрочем, рукопись одной книги я взял с собой и решил начать читать в самолете. Называлась она «Погружение во тьму» и была написана моим давним знакомым Олегом Васильевичем Волковым.
Но друзья развлекали меня не только грустными историями из прошлого, они с энтузиазмом водили меня в первые частные кафе и рестораны на Арбате, гордясь тем, что они — частные. Семьдесят лет в России не разрешалась частная, свободная торговля, и вот… Правда, пока что эта торговля выглядела довольно бедно и просто, но перед входами стояли очереди. Мне было любопытно все это и многое другое наблюдать, но я чувствовал: Москва перестала быть для меня родным городом, я осматривал ее, как иностранный турист. И люди вокруг, за исключением очень близких, тоже не были своими, я тоже их «осматривал». Я сам находил странным то, что смотрел теперь на мой бывший родной город и на бывших своих сограждан как бы со стороны. Мне казалось странным даже то, что все вокруг говорили по-русски. Я тоже говорил и говорил, все по-русски, рассказывая про Америку, про нашу в ней жизнь. И под конец поездки с удивлением понял, что, кроме всего прочего, устал от разговоров на своем природном языке. Я чувствовал, как при длинных периодах речи мой рот утомляла артикуляция, от которой я отвык. Все одиннадцать лет напряженной активной жизни в Америке я говорил, читал и прислушивался к тому, что говорят исключительно по-английски. Даже дома, хотя мы с Ириной общались на русском, но большую часть времени оба читали книги, газеты и журналы, слушали радио и смотрели ТУ только на английском.
Конечно, родной язык не умирает, он продолжает жить в тебе, в клетках твоего мозга, ты продолжаешь думать и писать на нем — вот как сейчас я пишу эту книгу. Но в качестве инструмента для связи с окружающим тебя миром в новой стране родной язык постепенно замещается языком этой страны…
Когда в аэропорту за мной защелкнулся пограничный барьер, я почувствовал большое облегчение. Багаж мой не проверяли, рукопись книги Волкова была со мной. Отлет задерживался, и, бродя в ожидании посадки в самолет, я зашел в ресторан. Там было много людей, у входа стояли две растерянные американки средних лет.
— Хэлло, чем я могу вам помочь?
— О, хэлло, хэлло, наконец кто-то здесь говорит по-английски. Мы никак не можем получить столик. Мы зовем официантку, но она все мечется и не обращает на нас внимания. Что нам делать?
— Я постараюсь вам помочь.
Официантка действительно была очень озабочена и металась. Я изловчился приблизиться к ней и протянул последний калькулятор-сувенир. Как она обрадовалась калькулятору!
— Ой, вот спасибо-то, спасибо! У меня дочка школу заканчивает и давно просит эту штуку. А где я могу взять? За валюту — дорого. Вот она будет рада! — и спросила, понизив голос. — Что вам нужно?
— Пожалуйста, дайте нам с теми двумя американками столик и соорудите нам ланч.
— Господи, да это я сейчас, в один момент! Только ланчей мы уже не подаем. Я лучше вам обед подам, самое вкусное.
— Хорошо, давайте обед.
Тут же появился свободный столик, она накрыла его свежей скатертью и начала носить нам блюда обильного русского обеда (за доллары, конечно).
Американки благодарили и интересовались:
— Что вы сказали ей такое магическое, что она сразу все сделала?
— Ничего магического. Просто я знаю русский подход к делу.
Русский барин
В самолете я достал рукопись книги Олега Волкова «Погружение во тьму» — и все глубже сам в нее погружался, и не мог оторваться.
Его арестовали молодым человеком в 1926 году, выпустили стариком в 1956-м. Хотя — каким стариком? Волков прожил еще тридцать лет. Но в книге была не только его судьба — вся многострадальная история России XX века проходила передо мной. А между строк всплывали и мои собственные воспоминания…
В 1941–1943 годах мы с мамой жили в эвакуации в маленьком городе Чистополе, на Каме. Когда немцы стали приближаться к Москве, мы бежали от нашествия в глубину России. От Чистополя рукой подать до лесистой Пермской области и Башкирии, а оттуда прямая дорога на Сибирь. Географию своей страны я тогда знал плохо, а что такое внутренняя политика Советского Союза, представлял только по пропаганде в пионерской организации школы. Если бы не это, я смог бы понять, почему по улицам нашего городка часто проводили длинные колонны осужденных. Медленно покачиваясь из стороны в сторону, они двигались километровой лентой по середине мостовой. Вид у них был до отчаяния жалкий, лица изможденные и хмурые, одежда — грязная рванина. По бокам шествия вышагивали солдаты с винтовками с примкнутыми штыками наперевес. Летом колонны поднимали столбы пыли, и еще до их приближения ветер доносил смрад и едкий запах пота. Зимой они еле плелись между сугробами, продрогшие до синевы. Ребята на улице кричали: «Арестантов ведут, арестантов ведут!..» Я смотрел на них из окна нашего дома и еще — стоя у городской тюрьмы, когда их вводили или выводили через ворота. Тюрьма соседствовала со школой, так что я десятки раз смотрел издали на тех арестантов.
Подавленный их видом, я спрашивал у взрослых: «Кто эти люди?» Мне разъяснили, что это преступники — воры, грабители, убийцы. Я не сомневался: раз они осуждены, значит — преступники. Смущало лишь то, что их было слишком много. Ведь в СССР низкая преступность… И еще, как ни был я наивен, в толк не мог взять: почему в тяжелое время войны нужно посвящать им столько времени и сил? Я не разбирался в политике, но мои детские сомнения, не получавшие ответа, были в основе правильные: далеко не все в тех серых колоннах были воры и убийцы, большинство составляли «политические» — крестьяне, специалисты, партработники, военные, интеллигенты и дворяне. Это их гнали мимо меня по дороге в сибирские лагеря…
Но вот прошло время погружения России во тьму, и стали появляться в печати воспоминания тех, кто выжил и сохранил рассудок, в основном представителей номенклатуры и писателей. Не было только книг русских дворян — их принялись уничтожать в первую очередь и мало кто из них дожил до XX съезда партии. Дворяне-декабристы почти все дожили до глубокой старости, но случаи выживания «бывших» в СССР были крайне редки. Поэтому примеры сохранения их как личностей — носителей чести и достоинства были поистине уникальны. И самым ярким из них был Олег Васильевич Волков.
Я вряд ли мог видеть его в одной из колонн арестантов в Чистополе, но мне посчастливилось узнать Олега Васильевича в 1970-х, и могу с гордостью сказать, что был удостоен его бесед. А он, истинный аристократ, не всех удостаивал общения.
Теперь я читал его горькое творение — не просто книгу воспоминаний, а именно творение непобежденного интеллекта, где он пишет об одном из людей своей среды и судьбы: «В Б. были все приметы русского барства: вежливость, исключающая и тень фамильярности; сознание собственного достоинства, и даже исключительности, при достаточно скромной манере держаться; благосклонность с еле проступающим оттенком снисходительности; забота о внешнем благообразии и — вскормленное вековыми привычками себялюбие». Все это было сразу видно в самом Олеге Васильевиче, все выдавало благородство и породистость: высокий и стройный, не по своим семидесяти, с гордо посаженной на длинной шее головой, украшенной прядями поредевшей шевелюры и длинной седой бородой; глаза с легким прищуром и с неизменно внимательным выражением, все понимающие с первого взгляда; нос изящной пропорции, с горбинкой, на которой сидели небольшие очки, и с тонкими ноздрями; волевые губы тоже с тонкой каемкой. Одет Олег Васильевич всегда был в один и тот же поношенный серый костюм, наверное, из дешевого ширпотреба, однако на нем и это одеяние смотрелось элегантно.
Это его описал Солженицын в повести «Один день Ивана Денисовича»: когда поздно вечером Иван Шухов едва поспел в лагерную столовку, чтобы впервые за целый день работы хлебнуть горячей баланды,
