патриарху со словами:
— Я не менее тебя почитаю Богородицу и всех святых. Но Господь возложил на мои рамена тяжкий долг: карать преступников. Я и караю, дабы утишить государство и охранить народ. Вырву крамолу с корнем, никому не будет пощады. Убирайся с Богом, святейший!
Меж тем городились виселицы по всей Москве, особо под Новодевичьим монастырем. Предстояло великое побоище. Стрельцов везли из Преображенского в телегах, попарно связанных. Их сопровождали конные преображенцы и семеновцы. И ревущая, воющая, рыдавшая толпища жен, детей, стариков, матерей жертв. Это было скорбное зрелище, могущее тронуть кого угодно, но царь оставался невозмутим.
У Покровских ворот процессия остановилась. Думный дьяк Андрей Виниус читал указ: «В распросе и с пыток оные бунтовщики сказали, что было придтить к Москве, и на Москве, учиня бунт, бояр побить и Немецкую слободу разорить, и немцев всех убить, и чернь возмутить, всеми четыре полки ведали и умышляли. И за то ваше воровство указал великий государь казнить смертию».
Более двухсот человек болтались на виселицах в этот день. А всего в последующие дни было казнено близ 1200 человек.
Трое были повешены под окнами Софьи. В руках они держали бумажки с текстом грамотки, будто бы писанной царевной:
«Теперь вам худо, а будет еще хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя еще ничего не слышно…»
Петр самолично допрашивал Софью, Марфу и старуху-кормилицу.
— Что ты писала стрельцам-бунтовщикам? — гремел он.
— Ничего я не писала, — отвечала Софья. — Но знала, что они станут поминать мое имя, потому что от меня, когда я была правительницею, видели одни лишь милости. Сестры не отопрутся: им говорила, предвидя, что стрельцы станут сочинять за меня.
— Да, сестра такое говорила, — подтвердила Марфа. — А я ей сказывала, что стрельцы желают ее на царство.
— Не один из них поминал твое имя и будто стрелец Васька Тума от твоего имени призывал их побить бояр, — продолжал Петр.
— С пытки, с огня чего не скажешь, лишь бы ослобонили, — угрюмо молвила Софья. — Знамо дело: царевну-де не тронут, можно на нее все валить.
— Еще как тронут, — гаркнул Петр. — Не будет тебе прощенья. И за то, что все делала наперекор, и за то, что злоумышляла на меня и покойную матушку. Может, и от этого отопрешься?
— Захочу и отопрусь, — пожала плечами Софья. — Хуже того, что со мною сотворил ты, не будет.
— Так думаешь? Поглядим. Я и с вами обеими, и с переносчицами возбудительных ваших грамоток, писем подметных, поступлю по справедливости.
— А бывает ли у тебя справедливость-то? — с вызовом произнесла Софья.
— Как не бывать — бывает, — в тон ей отвечал Петр. — Погодим, и увидишь, какова она.
— Казнишь? — продолжала Софья.
— Жива будешь. Не оскверню рук своих казнию сестры.
С этими словами Петр отвернулся и вышел — прямой, огромный, диковатый.
— Ну, Софьюшка, пропали мы, — упавшим голосом произнесла Марфа. — Ты глянь в окошко: что этот душегуб устроил!
— А что? Висят, царствие им небесное, невинные души, качает их ветер, укачивает.
— Сколь долго так висеть будут?
— А он не угомонится: гнить будут, смердеть, а повелит не снимать, думает меня донять. А я уж и так на краю, оставила всякую надежду. Ничего во мне не осталось. Одна боль, тупая долгая боль. Она не оставляет меня ни на минуту. И никакие зелья, никакие доктора, никакие ведуньи не смогут ее унять.
— Ты, Софьюшка, наша гордость и слава, — пробовала ободрить ее Марфа, — никого у нас уж не осталось, чтоб защитить нас, бедных сирот. Царь-то нам чужак, хоть именуется братом. А какой он нам брат?..
— Не брат, а враг, — перебила ее Софья. — Враг сущий, злобный, кровожадный. Никого из нас не пожалеет, старух велит пытать.
— Да уж. И нам с тобою казнь измышляет.
Вошла Софьина постельница Клавдия — лицо белей мела.
— Что с тобой, Клаша? — участливо спросила царевна. — Аль захворала?
— Какое там, госпожа моя. Что там за стенами деется — страх! Повсюду виселицы наставлены, по всем стенам и к пруду. И на них мужики. Черные, ровно обугленные — страсть! — И Клавдия запричитала в голос: — Чтой-то эти губители делают с народом. Совсем освирепели! Ох, горе нам, горе! Царь правит немилостивый. И за какие грехи… А возле-то, возле… Жены с ребятами убиваются, плачут, нет у них теперя кормильцев. По миру пойдут теперя…
— Такое время немилостивое, — произнесла Катерина с глазами, полными слез.
— И некуда схорониться, — подтвердила Марфа. — От злодея не убегнешь.
— Как некуда? — мрачно возразила Софья. — А в землю, в сыру землю. И еще крышкою накроют. Из пахучего древа.
— Надо терпеть, сестры, — примирительно молвила Катерина. — Господь терпел и нам заповедал терпеть.
— Хочешь — не хочешь, а терпеть придется, — согласилась Марфа.
— Глядишь, великомученицами станем, — все так же мрачно пошутила Софья. — Да нет, пожалуй: царевны в великомученицах не бывали — не слыхивала о том.
— Зато царицы бывали, — выказала свою осведомленность Марфа. — Вот у греческого царя Константина была мать Елена…
— Не царя, а императора, — поправила ее Софья. — Да и не мученики они, а святые.
— А какая разница? — легкомысленно изрекла Марфа. — Все едино церковью почитаемы. И нами — молитвенниками.
— Ты вот скажи так патриарху, он тебя накажет — епитимью на тебя наложит. Скажет: царевна-де, а не почитаешь священную историю.
Под окнами загремели колеса, зацокали копыта. Без стука вошел рослый преображенец и с порога гаркнул:
— Принимайте мощи. Га-га-га!
Вслед за ним двое солдат внесли полуживую кормилицу Вяземскую.
— Куда класть-то? — спросил один из них.
— Ох, Господи, — вскинулась Софья, — вот сюда, на лавку. Да легче же, ироды, — легче. Человек ведь старый, а не бревно.
— Нам что? Нам велено, — пробормотал он в ответ.
— Ступайте вон! — властно прикрикнула Софья, и оба послушно выкатились. — Слуги антихристовы! — кинула она. И участливо обратилась к кормилице: — Мамушка, родненькая, умучили они тебя, ироды окаянные? Старуху не пожалели! Чего добивались, выпытывали?
— Ох, Сонюшка, ну нету на них креста. Все стращали меня, а один, страхолюдный такой, углем прижег. Погляди-ка, — и она протянула сморщенную ладонь, на тыльной стороне которой краснел ожог.
— Разразит их Господь, иродов! — всхлипнула Марфа.
— Все допытывалися, — продолжала мамка, — кто к тебе ходит да что говорит. Не против ли государя… А я отвечаю, что слышу худо и в разговоры господ не мешаюся. Оне опять: да ты вспомни, вспомни, старая, не то покруче прижжем. Я и отвечаю: нечего мне вспоминать, старуха я, памяти вовсе нету. А в те поры заявился начальник ихний, он и повелел: оставьте, говорит, ее, бабка ведь старая, толку не знает. Ну и оставили меня. А я уж и разум потеряла, сама не в себе. Не помню, как сволокли меня в телегу и вот привезли.
Вошла игуменья в сопровождении сержанта Семеновского полка и дьяка Преображенского приказа. Дьяк держал в руках свиток. Откашлявшись, он развернул его и стал читать:
